ОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
(очень злая повесть)

    Сыро.
    Зябко.
    (В подобном ключе можно наштамповать миллион хокку и без особых проблем срубить за каждое по два ру-бля.)
     Книга раскрыта на том месте, где Бахтин рассматривает отношение народной культуры к телу (в средние века и сейчас, в недавнее тоталитарное прошлое).
    Из подкорки настойчиво рвется чужая сентенция: дурная любовница лучше доброй жены (ха-ха). Повторяю словно заговор от сглаза: дурная любовница…
    Не помогает. Ха-ха.
    Телефон, разумеется, молчит.
    Купить водки и навестить друзей (старый, старый надоевший шлягер: надо сильным мира сего усердно лизать задницы и в люди выбиваться).
    О, Растафара: телефон!
    Росчерк на заборе: пути Господни неисповедимы. Вместо подписи - корявая свастика.
    Перовские изыски меня не на шутку тревожат.
    Возвратиться бы утром.
    Егор:
        - Им плевать на слова, им даже на музыку плевать. Держишь танцевальный ритм - и ладно, остальное мы тебе великодушно простим.
        - Но ты же сам навязал такое отношение.
        - А ты вообще только о бабах пишешь. Не надоело?
    Так. Начинается. Пора домой.

    Джа,
    Джа-Джа,
    Джа-Джа-Джа,
    Джа-Джа,
    Джа?
    Текила-джаз местного разлива.
    Пробираюсь, продираюсь сквозь кусты танцующих (разбушевавшийся под музыкальным ветром кустарник; трудно начинать, трудно переводить с языка реальных событий на бумагу; кажется, что разучился и говорить, и молчать), лезу через полупустые (большинство - на танц-поле) ряды драных кресел, спотыкаюсь о сцепившуюся и запутавшуюся в собственных одеждах парочку, перешагиваю, уфф, вот и у бара: разглядываю цены на спиртное: не по карману. Можно выскользнуть на улицу, выпить у какого-нибудь ближайшего ларька и вернуться: до выступления Егора будут голосить еще какие-то неизвестные провинциальные девки ни то из Электростали, ни то из Электроуглей, ни то из Петушков.
        - Пивка?
        - О, Соколовский, ты-то что здесь делаешь?
        - Вот. Тусуюсь.
        - Ты же в растаманские дела не врубаешься.
        - Верно, не врубаюсь. Егор просил пофоткать его. Для альбома. Да и нежный пол чересчур отвязный, чего бы и мне не повиснуть. Может столик оккупируем?
        - Дорого. Давай на воздух выйдем, прогуляемся?
        - Брось, садись. Береги стул. Щас вернусь.
    Все супер.
    И после дождя, после дождя
    Тебя увел Джа.
    И еще.
    Еще бы.

        - Хочу в Париж.
        - Что ты там будешь делать?
        - Ну… Сначала отдамся первому встречному французу.
        - Которым окажется грязный араб.
        - С чего ты взял, что грязный? К тому же не все ли равно кто, если ты со мной не собираешься.
        - Смотреть, как тебя имеют московские армяне?
        - Боже, ты невыносим.
        - Сама задала тон.
        - Ладно, сменим тему. Когда будем пропивать твои гонорары?
        - Никогда.
        - Почему же?
        - Потому же, что и твои не пропиваем.
        - Но… мне нужен новый диктофон, нужна видеодвойка, в конце концов нужно прилично выглядеть, а внешний вид, сам понимаешь, денег требует.
        - А мне, значит, совсем ничего не нужно?
        - Тебе нужна я, во-первых, а во-вторых…
    Чисто, легко, заразительно смеется. (Но недобрые нотки гортанью уже не удерживаются, выскакивают в пространство, падают, подпрыгивают и пробно покалываются: как-то он станет сейчас защищаться? Да никак; заварю свежий, тонизирующий сердечную мышцу зеленый чай да переверну кассету.)
        - Расскажи-ка лучше историю. Сказку какую-нибудь. Про королевича и принцессу. Чтоб жили бурно, а померли тихо.
        - Позже.
        - Почему?
        - Потому что солнце еще высоко.
        - Какой же ты, все-таки, хитрый.

    Много позже (в действительно последнюю нашу встречу) не удержусь и украду и примусь ревниво выискивать в ее блокноте отголоски меня и чужих, параллельных, канувших в Лету связей. Улики окажутся крайне скудны:
    «Будь осторожна. Он либо маньяк, либо сумасшедший, либо странный, бескорыстный прохвост. Обожает глупые истории. Наиглупейшие полупорнографические истории с обязательным и опаздывающим подвохом. Вот не самый яркий пример его увлекательной порою ахинеи: девы - поэты, ищущие тему; молодой царь - талант, ищущий дев; произведения - ребенок, дети, сколько бы их ни было - нескромно претендуют на трон, но благородная кровь не ропщет, более того - она слепа, она вдохновляется и живет сама собою, своим составом, плазмой. Слова, выкрутасы, блуждающий впотьмах интеллект. Ему бы чуткого поводыря, вроде нашего гуру. Но он предпочитает обманываться.»
    Помню, помню, это обо мне. Маньяк, прохвост, наиглупейшая история, блуждающий интеллект. А ведь ничего не перепутала и изложила почти точно.
    «Секс - это кинетическая энергия, деньги - энергия потенциальная; не только естественно, но - более того - необходимо включить всех в процесс обмена и обновлять ресурсы. Так сказал наш Учитель. А он - точь-в-точь, но с иной интонацией: все правильно, движение рождает движение, только твои примеры - разновидность одной и той же механической энергии, раздел механики. Поэтому, пока не слезете со своего двухколесного велосипеда, будете пребывать в потных бинтах и гипсе. Какого хрена он меня воспитывает? Выискался, на мою шею, терапевт.»
    Он. Он - это я. Всегда безымянный. Конспирация, конспект, неразборчивость, безразличие или спешка? Пожалуй… все вместе, целиком.
    «Когда ругала соседа за его искусное попрошайничество, Рустам сказал, что душу одних калечат уют и комфорт, других же - тягостные мытарства. Уточнила. Перевернул свои же мысли вверх тормашками: нельзя требовать невозможного; одни цветы хорошо растут и созревают в удобренной почве, другие - в песках. В правильных условиях даже кактусы цветут. Но почему, почему же каждый, кому не лень, ждет от меня невозможного? Словечки, мотс, а на деле все одинаковы.»
    Кто такой Рустам?
    Почему он защищал соседа?
    Чего невозможного требует всякий познакомившийся с ней кобель?
    Почему нет дат?
    Как она может мило улыбаться, весело и непринужденно общаться, любить и, вместе с тем, подкладывать такую свинью?
    А в чужих письмах рыться?
    Если украл и не раскаялся - копайся на здоровье.
    Мне нужны ее внутренности, ее потроха, все ее секреты.
    Зачем?
    Она мне не чужая, не совсем чужая.

        - Альманах «Угроза» принял мой текст. Через пару месяцев можешь зайти в любую приличную библиотеку и (если хочешь) прочесть.
        - Класс! А меня публикуют в «Кольцах Венеры», мы крутые! Ха: через неделю, уверяю, номер исчезнет со всех лотков. Начисто подметут. Так что (если хочешь) торопись.
    Кто задал столь игривый и несколько пренебрежительный тон - не важно, важно скорее то, что она так и не удосужилась ознакомиться с моими опусами, а у меня - соответственно - нет ее фотографий.
    Что же осталось?
    Не помню ни одной близости.
    Те движения, те тонкие уловки, что более всего влекли и возбуждали (возбуждали и влекли), память не сохранила. Память, подозреваю, бережет будни, бережет серую повседневность от тех ярких чувственных вспышек, от ослепительных искр, после даже мимолетного созерцания которых надолго и неприятно темнеет в глазах (память охраняет сегодняшнее). Остались несерьезные перепалки, шутихи, тайваньский ширпотреб. Дождевые пузыри и «словечки, мотс». И еще - просроченным, неисправным, плохо действующим стимулятором - украденный блокнот, ее мелкий, холодный почерк.
    «Сумбурный май. Урок №29. Нужно уметь давать. Счастье как бумеранг - чем чаще бросаешь, тем чаще возвращается. (А если я не умею бросать? Надо бы спросить. Вот: поймал мою мысль и сказал, что на след. занятии будем учиться правильно обращаться с бумерангом. Сказал: бережно. И еще: помните, это очень опасное оружие.) Энергия и скорость основные качества действительности. И не надо думать, что когда-то было иначе. Хорошо. Если долго игнорировать кармические узлы, то они сами собой останутся в прошлом, т.е. в одной из ловушек-иллюзий. Обязательно запомню.»
    Через пару - буквально - страниц:
    «Ура! Моя карма выжжена жарким дыханием Тантры. Мир изначально и вечно пребывает в агонии: совокупление - рождение - смерть. Одни выбирают интенсивный секс, вторые - тихое материнство, третьи (как наш великолепный Учитель) предпочитают неподвижность камня. Рядом развалился мерзкий тип (никогда ничего не записывает; попросил у меня зеркальце и принялся разглядывать свою кожу, а затем и прыщи давить), сказал:
        - Вас бы в Чечню. Или, хотя бы, на кирпичный завод.
    Учитель, мягко улыбнувшись, ответил:
        - Отличный совет. Особенно для самоуверенных новичков.
    Парня больше никто не видел. Так-то.»
    Когда же, в какой промежуток (наших редких встреч) она докатилась до столь нелепого оккультно-популярного коктейля?
    "Джойс, Пруст, Кафка - три литературных кита, (о-о-о), три льва - вышли (по их признанию) из Достоевского. Всех их (особенно Джойса) обожают цитировать (и ставить в пример) графоманы."
    Ее Учитель (я все-таки купил его книгу).
    Почему же он не сказал ей этого тогда, когда она строила из себя дурочку и, одновременно, авторитетного знатока изящной словестности?
    Потому что не подозревал, не догадывался, что ею перелицованная «Нора» вызовет такой успех. Не завидуешь? Пусть.
    И все же завидую наглости, беспринципной наглости и еще ряду отсутствующих качеств, вкупе именуемых вкусом.
    (Может здесь и надо искать трещину - в писательской ревности?)
    Да: преуспевая на всех фронтах, она добралась и до толстых журналов.
        - Ой, только не надо уверять, что это случайность, или удача, или моей повестью заткнули образовавшуюся по недосмотру брешь!
        - Ты - умница, молодец.
        - Уж лучше скажи свое обыкновенное «мир окончательно спятил», а то смотреть на тебя больно.
        - Мир не спятил, но некоторые отдельные личности - точно не в себе.
        - Скажи: делаю выжимки из классиков; скажи: перевираю. Но пойми, пойми же ты наконец, что свершилась ти-ви революция, сознание стало клиповым, визуальная мощь и мобильные средства связи увели нас в чудесный, фантастический беспредел. Учись создавать пышные винегреты, но подавай их маленькими, мизерными порциями.
    И я впервые ее обидел. Я чеканно (точно помню), с тихой мощью и тихими паузами произнес:
        - У тебя. Нет. Фантазии. И совести.

    Из моего дневника: «У меня была любовница - раб. название, - ни то эссе, ни то повесть - пока не понимаю - о сексе, легких деньгах и дорогом сектантстве». Буквы прыгают, писал вероятно наспех, в транспорте, после столкновения с ней, куда-то бегущей и опаздывающей, и, полагая, что это наша последняя встреча, что круг завершился, замкнулся, а замкнувшись, приобрел окраску и ясность: теперь можно изложить некоторые подробности, показательные и актуальные…
    Но она позвонила еще один раз.
    Мы встретились.

        - А из-за чего ты с ним рассталась?
    (Она ничего не скрывала, приносила свое отсутствие вместе с собой, жаловалась, хвасталась. Плакалась и хвалилась. А я, я в ее отсутствие привыкал, приучал себя к мысли, что она все еще в поисках своего единственного и неповторимого принца.)
        - О-о, ты не поверишь. То есть - не поймешь. Этого не объяснить.
        - А ты попробуй.
        - В двух словах. Ну, идем как-то с ним, гуляем, а я возьми да и спроси: где твоя жена? А он возьми да и ответь: вчера за город отвез, на съемки порнофильма. У меня глаза круглыми делаются, представляешь? А он: это тебя шокирует? Нет, говорю, а тебя? Меня возбуждает… Разве могла я с таким чудовищем продолжать…
    Понимаю. Но не верю. Для тебя ни чудовищность, ни грязь - не повод.
        - Ужас, да? Ты бы стал…
    Не знаю. У меня отдельная книжка посвящена данной теме. Вот, например, что там (открываю наугад) есть:
    «Рахманиновский зал. Оркестр настраивает инструменты. На подоконнике сидят (зал битком) два седобородых старца; такой - приблизительно - между ними диалог:
        - Стал на старости эротику по ночам смотреть и, воображаешь, даже отношение к жизни изменилось. Правильные, глубокие проблемы поднимают.
        - Да, да, порнография тоже философия, но главное не зацикливаться.
        - А музыка? Она ведь созвучна времени. Музыка теперь ублажает физиологию, тело.
    И т.д.
    Есть явление, но ты совершенно не знаешь, как к нему относиться. Брось, это не искусство.
    А воздух наэлектризован всеобщим предвкушением интима.
    Обратная сторона - грубый народный фашизм.
    Тесно, очень тесно стало. Чтобы избежать болезненных, царапающихся объятий нужны кулаки.
    Четыре тридцать три.
    Бурное онемение.»
        - Или не ужас? Почему ты молчишь?
        - Так из-за чего ты с ним разошлась?
        - Я же только что объяснила. Или не слушал? Уже прикидываешь куда мои откровения пристроить?
        - А-га.
        - Это мерзко. Это хуже… Он алкаш был. Запойный. Вот и бросила.
    Не только почерк, но и голос ее. Словно бы воспроизводимый ультрасовременной лазерной системой с автоматическим шумопонижением. Со всеми трудноуловимыми изменениями интонаций. И ничего не могу с собой поделать. Я часто и неприлично закрываю глаза. Если в час пик улавливаю в метро тяжелый и пряный запах месячных, то кружится голова. Это не разнузданность, это болезнь.

    Когда я ее потерял? Во вторую, в третью встречу?
    Шлялись по городу.
    Пили вино.
    Портвейн? Не имеет значения. Не помнишь? Это было лет десять назад. Ну и что? Для тебя же каждая минута с ней - событие невероятной важности. Да, допустим, портвейн.Но не популярные «Агдам» или тринадцатый, а малоизвестное «Сердце казака». Свернули в малолюдные закоулки. Уперлись в тупик. В узком проеме (между жавшимися друг к другу старыми постройками) ржавая лестница соблазнительно поднималась, поднимается к такому же ржавому, стремному, черному балкону.
        - О, - сказала она, - ты мог бы…
    Мог бы взять меня прямо там, наверху?
    Избито, банально, но-о-о почему бы и нет?
    Не предотвратить, не изменить. Безоглядно и медленно, под усиливающийся сердечный стук - к одинокому (ее или моему) падению.
    Балкон выглядывает на широкий многолюдный проспект.
    Никто из прохожих не поднимает, не поднимает головы.
    Толчея, и спешка, и совместная медитация.
    Несу какую-то чушь о роке, о нашей избранности, о толпе, о толпе и поэте.
    Внушенные страхом розовые слюни.
    Неисполненное обещание.
    Ни возвратить, ни изменить.
        - Это ты верно тогда сказал, про крылья.
        - Про какие крылья?
        - «Я мог бы подарить тебе крылья». Фразочка, разумеется, не из лучших, но с тех пор я целиком тебе доверилась.
        - Никогда ни про какие крылья не говорил.
        - Но как же…
        - Точно знаю: не мое, не мог я про крылья!
    Обижено спускаюсь, в голове туман, небо, и она, и ватная толпа остаются за спиной, под ногами уже мусор, целлюлозно-целлофановый мусор, ссохшиеся испражнения, изображение Мадонны.

    Десять лет много или мало?
    По мне так приличный срок.
    А двадцать встреч?
    Вроде бы - ерунда.
    Она звонила раз в полгода.
    Этого было вполне достаточно.
    При том, что я никогда не жил один.
    Она умудрялась вытащить меня или приехать именно тогда, когда нам никто, ничто не грозило.
    Мистика?
    Ведьма.
    А я ведь всегда пытался строить семью.
    Но у ведьм свои планы, свои чары, свои рабы.

    Как угорелая она неслась на какие-то курсы, на какие-то безумные женские курсы, коих развелось сейчас (неуместное сравнение с недорезанными собаками) и кои процветают и растут (как грибы после дождя); не узнала; узнала, но не сразу, нехотя, словно бы ее насильно вытаскивали из приятного сна: в ее схему, в ее теперешний распорядок не входило случайное со мной (или с кем бы то ни было?) пересечение.
        - А знаешь, я не тороплюсь.
        - Зато я опаздываю; мы же на бегу не сможем…
        - Ничего страшного.
    Матовые глаза.
    Забегаем в книжную лавку:
        - «Алхимик» есть?
        - К сожалению…
    Глаза матовые.
        - Понимаешь, куда я иду сейчас, туда тебя не пустят.
        - Ничего страшного.
        - Я тебе позвоню. Обязательно позвоню.
    И действительно: она пролетает мимо охраны (фантастическим образом сумев и поцеловать меня, и улыбнуться, и извиниться, и попрощаться, и вдохнуть на некоторое время надежду в будущее) и исчезает за резким изгибом коридора. Равнодушно смотрит на меня Секо Осахара.
        - Что вы хотели?
        - Я бы хотел вон с той девушкой…
        - Двести рублей.
    У меня есть двести рублей. Ровно двести. Мистика. Судьба. Случайность. Ничего особенного. Сейчас я готов на все, готов выкинуть на добровольный зомбеж чужой долг, но передо мной вырастает представительная (грудастая, толстая, властная) мегера:
        - Новенький?
        - Новенький.
        - Тогда вам необходимо посетить предварительные лекции. Приходите завтра, в это же время. Цена занятия семьдесят рублей.
        - Но я хочу за двести и прямо сейчас!
        - Двести? Это, извините, уже третья ступень. На нее переходят через год и только с разрешения Семен-Абрамовича.
    Охрана едва пожимает плечами (а могли бы и пропустить, мог - незаметно - приютиться в каком-нибудь темном углу).
    Джа! Я удаляюсь, я не желаю ждать (под прицелом скучающих истуканов). Отныне, Джа, я клеймлю твоим черным именем сей дом разврата, сей притон, сей танцующий на могилах век. Отныне я мист. Хуэльо Мурасвами, "Могилы собственной души".

    Однажды мне довелось столкнуться, точнее лицезреть Учителя в непосредственной близости. В двух шагах от центра (от их духовного центра) есть книжный магазин, торгующий (в числе прочей экзотики-эзотерики) развесным чаем, кофе, продуктами из сои, приправами. Было позднее будничное утро и было пусто. Я дегустировал почти безвкусный юннаньский чай, он покупал сложноустроенные презервативы. Такое вот бульварное чтиво. Купил и неспешно дематериализовался. После его ухода мне кивнула до того полуспящая, а теперь растормошенная пигалица-продавец:
        - Во дает старикан.
        - Это не старикан. Это Семен Абрамович Куцых, книги с его портретом и адресом продаются в соседнем отделе. Он основатель собственной школы.
        - А-а, тогда понятно.
    Что ей понятно? Мне, почему-то, ровным счетом ничего не понятно. Если б не видел собственными глазами, назвал бы происшедший эпизод дурной выдумкой. Куцых выглядел лучше, чем на коммерческих копиях: сеть явно интеллектуальных морщин, длинные седые волосы, притягательно мерцающая улыбка, мягкий и, вместе с тем, сухой взгляд. Что еще? Еще тщательно маскируемая респектабельность (независимость, сила, жесткий характер и уравновешивающая их мобильность), солидность. Он не вызвал во мне ни отрицательных эмоций, ни отталкивающего впечатления. Он меня чуть ли не рассмешил. Пока девушка судорожно (шуршащая бумага долго отказывалась принимать нужную форму) упаковывала покупку, он сыто разглагольствовал:
        - Тю-тю-тю. Давление и расширенная печень. Но мы будем бороться насмерть. Верно? А этих ноющих даосистов я знаю, диван да телевизор. При малоподвижном образе жизни необходимо следить не только за дыханием, но и за грамотно увеличивающимися нагрузками. Ваша работа тоже не сахар, аукнется на позвоночнике. Я мог бы посоветовать пару несложных упражнений…
    Она срочно и просто парировала:
        - У меня муж есть.
        - Ну-ну. И ему не мешало бы кое-что знать. Да ладно, в следующий раз.
    Спасибо.
    И, чтобы как-то замять замеченную в себе неловкость, добавила:
        - Во дает старикан.
    Я знал, что ему далеко за семьдесят. Его книги разумно, просто, я бы сказал - изящно скроены. Читая их, хочется жить и хочется петь.

    И ангелы, и демоны, говорят, пристально следят за каждым жестом, за каждым изменением человеческого тела. Но бывают шутки, смысл которых не ясен ни тем, ни другим. Некто астральный, невесомый, проник осторожно в мой дом и подменил (столько ухищрений, и ради чего?) одну-единственную десятилетней давности фотографию. Вся серия, весь альбом глянцевый, а любимая открытка - матовая. Еще вчера ее глаза переливались заводным блеском, провоцировали, даже предательски темная поволока, и та отражала предметно присутствующий мир, утварь; зрачок, засыпая или едва пробудившись, заменял миру зеркало. Либо я что-то напутал. Либо сошел с ума. Либо ошибка произошла тогда же, в ателье, когда отдавал пленку в печать. Нет, какая-то злобная бездушная тварь выкрала у меня самое главное, самое дорогое, самое-самое восхитительное и родное.
        - Что с тобой?
        - А что со мной?
        - Ты сильно изменилась.
        - Похудела?
        - Похудела. Внутренне, душевно.
        - А ты такой же! - смеется; на долю мгновения показывает, что умеет быть прежней, что она все та же, все та же грациозная всадница без головы. - Работы много. И курсы. Ради них и вкалываю как лошадь. Раньше того хотелось, этого, теперь же начинаю видеть, какая все чепуха.
        - Неужели?
        - Когда ты поймешь, когда самой кожей осознаешь, что за каждым твоим шагом жадно наблюдают и ангелы, и демоны…
    Пошло-поехало. Когда же ее так уделали? Кто?

    «Много больших кусков танцующих млекопитающих собралось на рэйве и теперь тусуются с кирпичом».
    После взрывной, выкидывающей из реальности рюмки Егор признался, что давно подготовил угарную программу, что желает двинуть неслабой (круче радио-ультра) сейшн и поставить подрастающую расу на должное место. Аллилуйя. И неожиданный (втайне ожидаемый, но всегда неожиданный звонок):
        - Хочу развлечься. Придумай что-нибудь.
    Совпадение? Или нечто большее?
    И вот кивают мне то полузнакомые рокеры, то полузабытые, прожженные ганжа-дивижн рокерши, одаряют ее беглым взглядом, скользят по поверхности, но гнилые флюиды свои пока попридерживают. Соколовский по-детски хвастается новой аппаратурой, я же, не решаясь тратиться, выскальзываю за ярпивом на улицу, к четырем бутылкам прихватываю чекушку. Она (надеюсь) отрывается где-то у сцены, под зашкаливающими динамиками, где слушают уже не ушами, но телом, пульсирующими в такт прибою внутренностями. Она, разумеется, прекрасней всех. Примитивный текст не мешает, не портит ее совершенного, словно природа, танца.
    Перебор.

    «На борту новорожденный пришелец. Судьба корабля в руках вездесущего оборотня-андроида. Сколько стоит человеческая душа?» Как же до меня все медленно доходит! Не без зависти гляжу на раскрытый посреди бунтующих тряпок ноутбук, безразлично, вроде бы, спрашиваю:
        - Зачем?
        - Так. Чтоб был. Лекции забиваю. А ведь и вдохновение находит, стишки кропаю, то да се, дневник веду.
    То да се, а я тихо закипаю (захожусь тихо пузырящейся желчью; мной открытая и до сих пор верная формула: Амбиции обратно пропорциональны творческому процессу, работе; Чем меньше реальных произведений, тем больше возбухает твое подслеповатое «я»:
        - А стихи-то тебе зачем?
    Мягко, грациозно, пластично (умеет, ничего не скажешь; конституция у нее, что ли, такая: вечно-весенне, вечно-брачное исполнение) вытянула в моем направлении руку, ресницы опустила (тогда уж и язык высунь), пальцы дотанцевали (кривляйся-кривляйся) свой таинственный, словно бы индийский ритуальный танец и замерли:
        - Разве не помнишь? Ты сам как-то раз ответил на свой вопрос. С тех пор я больше никаких объяснений не ищу.
    Молчи, не уточняй: она вновь что-нибудь напутала, кого-то с кем-то (с тобой) перемешала, а вечер так легкомысленно клонится к ночи, деревья ждут прохлады и дождя, должно быть весело.
        - Не помню.
    Очнулась. Отвернулась. Но распустившаяся лилией ладонь по-прежнему смотрит в меня. Тишина. Сквозь тюлевый узор пробивается закатное солнце.
        - Чем лучше я буду писать, тем лучше будет получаться и все остальное.
    Отчеканила точно. Слово в слово. Даже с моей интонацией. Даже атмосфера, даже приближающийся ливень внешне повторяют помянутую беседу. Но одно ли и то же мы имеем в виду?

    Со стороны мы выглядели идеальной парой.
    Но ниточка лопнула раньше, чем мы разошлись. И до возникновения в ее жизни С.А.Куцых, автора «Тонких отношений в постиндустриальном конгломерате», автора многих актуальных бестселлеров.
    Что, Ёбосан, осознал потерю?
    В «Простых рецептах счастья» убедительно показывается, как избежать депрессий и извлечь из болезненного урока выгоду. Например, например можно усиленно заняться спортом и сделать фигуру более рельефной. Если физических недостатков нет, то на следующей ступени рекомендуется графотерапия.

    У меня была любовница. И она, кстати, вспомнила обо мне:
        - Ты один? Можешь приехать? Пиши адрес.
    Эх, спеть бы голосом Преснякова-младшего что-нибудь эдакое, щемящее, тошнотворное, да дома остаться. Всамделишний юношеский мандраж. По клубным правилам суку везут к кобелю, а не наоборот. Наоборот ничего не получается, чужая, незнакомая территория вызывает панику. Что-то случилось? Никогда прежде не видел ее жилья, кухни, вещей, игрушек (какие игрушки?! Да я же не знал ее телефона, за все десять лет, точнее, за наши девятнадцать встреч я так и не сумел выудить из нее номера: «Сама позвоню, а если он подойдет, не люблю лгать, а если у меня тяжелые дни и я не в настроении?»), и теперь - (но я не успел забыть о ее существовании; но откуда она знает, что жена в отъезде? Почему меня оставили именно в эти дни? Или у женщин все происходит синхронно? Или роковые совпадения касаются только моих женщин?) - как четырнадцатилетний подросток срываюсь бездумно, - уже в вагоне метро, - соображаю, что забыл побриться, что на мне давно не стиранные шмотки, что совсем уже не соображаю. Да: хочу видеть ее бардак, ее порядок, ее, в домашней обстановке и принимающей гостя. Боже, как волнительно! Что-то стряслось; она осталась одна (брось, она нередко оставалась одна, но не приглашала, приезжала к тебе; прекрати домысливать неизвестное, почитай роман, успокойся, отвлекись).
    Напротив меня - парочка - идеальная парочка - наркоманская парочка - он и она - оба, чета на приходе; обоюдоточные движения: глаза закрыли, глаза открыли, не глядя улыбнулись, пальцы сцепились, глаза вновь закрылись и т.д. - до доли мгновенья угадывая и повторяя движения партнера, угадывая и ощущая - главное - внутреннюю сущность, (инородное вещество - героин? - с одинаковой скоростью гонит кровь, воздействуя на клетки мозга, нервы) друг друга. Пусть. (Невыносимо глазеть на такую нечеловеческую слаженность, на почти откровенный секс; чужой кайф вызывает запредельную и жестокую зависть, зависть, взрывающуюся отвращением, негодованием, даже гневом!)
    Вынимаю из рюкзака недочитанного Маканина (нет, не «Андерграунд», не «Портрет и вокруг», но - совсем случайно - странное мерцание - «Один и одна»), каждое новое предложение вызывает подозрительно точные аналогии (хотя давно знаю, что всякие сравнения и аналогии хромают, что они годны лишь в определенном месте и настроении, но так же знаю, уверен, что как раз книги, именно книги являются не случайно, в нужное время, кстати), и кажется, что маканинские герои (полные нам противоположности) - мы; Маканин (описывая одиночество пятидесятилетних) пишет о нас. Меня увлекает (какая станция?) образ двух полурыбок, грани которых за время поиска друг друга настолько поистерлись, что узнавания не произошло, но беда в том (что всякое сравнение неверно, что подбирать для одного явления можно совсем противоположные, даже взаимоисключающие метафоры), беда в том, что с нами наоборот: мы - монетка, безукоризненно точно разрезанная по диаметру. Беда в том, что ребра, два плоских ребрышка наших совпадают настолько (т.е. могут совпасть; если захотеть, и помочь, и не сопротивляться, и не останавливаться), что из-за боязни (инстинкт самосохранения? страх осмоса, превращающего нас в целый и неделимый космос?) мы уворачиваемся, ускользаем от приближающегося, последнего касания. Со стороны, когда (была станция?) монетка (точнее: две ее равные части) вертится на крайней точке своей окружности, создается впечатление, будто она не повреждена.

    Парень перешнуровывает ботинки. Девушка выносится пассажирским потоком на перрон. Их взгляды сталкиваются (не прислоняться) после того, как объявили следующую остановку и двери захлопнулись. Химия, бегущая по венам, не учила реальности. Парень безвольно плюхнулся на сидение и тотчас отключился. Одним глазом скольжу по строчкам, другим разглядываю вагон, а на самом деле воображаю и подготавливаюсь к встрече.
    Химия не учит реальности. Искусство, подобно математике, мыслит идеальными категориями (почему-то проигрывает жизни; нет - жизнь проигрывает искусству, но проигрывая - учится, воспитывается, при условии, разумеется, что идет по тропе иск-ва, то есть движется к идеальному), потому-то в жизни А+В не равно С (это даже чисто внешне заметно; равны лишь две параллельные маленькие черточки, обреченные на взаимное отражение-одиночество), более того, если допустить, что все-таки А+В=С, то наоборот - В+А - совсем не равно, то есть от перестановки мест слагаемых (зачем я еду? не лучше б, как обычно, чтоб она приехала?) сумма меняется и меняется слишком круто: четыре плюс три равно - предположим - семи, то три плюс четыре может оказаться - в самых благоприятных обстоятельствах - прежние четыре. (Скверными расчетами пытаешься объяснить не менее скверные поступки, да?) Быть может мы действительно две половинки (сменим образ:) яблока (тогда мы А+А), может мы яблочные половинки, но - к сожалению - от плодов разных культур (А+В, но какое тогда к черту С?), а может вообще - по-пелевински - и пол-яблока, и полчудовища; ноль-пятая плюс ноль-пятая, а в сумме, в целом - сивухой разбавленный и на треть выветрившийся литр. Стоп. Хватит. Читай роман.

    «Портрет и вокруг».
    Два мощных романа под хилой обложкой.
    Книга издана в девяносто первом, в год моего двадцатилетия, в год нашего знакомства, а догнала сейчас, когда кроме призрачных образов никого, ничего не осталось.
    Намечающаяся любовница-повестушка настойчиво требует названия. «Пустоцвет»? «Чертополох»? И что у тебя за тяга к старомодным именам-растениям? Тогда уж - «Анютины глазки», «Незабудка, мышиное ушко», «Масюсенькая вероничка и вероломный шмель». Вот! Ни разу не встречал такого обстоятельного заглавия. Пусть будет «Вероничка». Ее и проиллюстрировать можно. Ярко, сочно, соблазняюще. Ну, а еще что можно?

    Как бы между прочим, походя швыряет мне разворот мужского журнала (журнала для мужчин): голая девка, прикрыв бюст охапкой садовых колокольчиков, распахнув, словно книгу с единственной жирной кляксой на изгибе, да, призывно раскрыв колени и отвернувшись от предполагаемого наблюдателя, указывает взглядом на темную высокую вазу. Зачем? Зачем ты подсовываешь мне сие прозаическое сообщение?
        - Неплохо, да?
        - Мм… так себе.
    Это же ты! Прости, я не хотел…
        - Ну, я-то тебе давно не нравлюсь, это и без комментариев ясно, но именно (именно!) этот постер делал оч-чень приличный человек. - И теми же самыми коленками топает по кровати к стенке, снимает с бра обрамленный перьями обруч:
        - Знаешь, что это такое?
        - Да. Ловушка для снов.
        - Откуда знаешь?
        - У Гениса читал.
        - А я в Америке прикупила. Но мне как всегда брак подсунули: ни хрена она ничего не ловит!
    А я и не подозревал, что ты успела побывать в Америке.
        - Может, у тебя просто сны хреновые? А ловушка…
        - А ты злобный, злобный, злобный.
    Это она шутя говорит.
    Пока еще шутя.
    Над ночником - ню.
    Вглядываюсь: неужели она же?
        - Нравится?
    На всякий случай одобрительно киваю.
        - Барахло. Чересчур наворочено. Да и стрекоза эта - та-а-а еще штучка.
        - Зачем же повесила?
        - В назидание. И вообще. Не много ли ненужных вопросов?

    Она может говорить: это грубо, а это слишком тонко, вульгарно, откровенно, с изыском, с претензией, стильно… и до бесконечности нюансов, но она никогда, никогда не признается, что перед нею (перед нами, перед) не искусство, что дядьки, делающие из ее тела деньги, далеко не художники, что поэзия заключена не в объеме бедер и не во внешнем лоске и ухоженности, не в красоте ее трогательного и трагического возраста, а… ты, мальчик, не объективен, тебе совсем нельзя верить.
        - А тебе самой нравится…
    Перебивает:
        - Мне нравится кушать. Смотреть телек. Путешествовать. Узнавать себя в метро, в незнакомом городе. И много чего.
    Из ее маленьких, до сих пор неразвившихся подростковых грудей выползают два дождевых червя (каждый величиной с половину мизинца), и хотя они чутко реагируют на приближение моих рук, я уже знаю, что они не дождевые, нет, они носят другие, более отталкивающие имена, а хозяйка их - давно не хозяйка, а соски не вожделенное лакомство, но ужасающе перезревшие опарыши.
        - Не-ет, не сейчас, прекрати. Хочу тебе одну любопытную съемку показать.

        - А стихи-то зачем пишешь?
        - Ты повторяешься.

    На следующей станции парень приоткрыл глаза, но встать и выйти то ли не захотел, то ли не смог.

        - Я мог бы подарить тебе крылья.
    Недоумок.

    А если бы она вновь возникла на твоем пороге?
    Я бы, не раздевая, расцеловал ее, от гребешка до гриндеров расцеловал бы всю, и молча выпроводил, чтобы не отвлекала.
    Что-то перегорело.
    Пресловутое сослагательное наклонение:
        - Ты мог бы взять меня прямо там?
        - Мог бы.
    Тогда же:
        - Ты могла бы оставить свой телефон?
        - Могла бы.
    Не уследил; хотел переждать ее раздумывающую паузу, и не понял, и потерял.
    Во вторую встречу.
    Что такое тогда последующие, последовавшие с четкими перерывами в полугодие еще восемнадцать?

        - Не уезжай, прошу тебя, мы же так редко видимся. Ну, хотя бы час, два, три. Одну ночь вместе.
        - Не могу, не могу, не могу, - тупо талдычит она, - меня пригласили на день рожденья.
        - Завтра поздравишь.
        - Как ты не понимаешь: там могут быть нужные люди, нуж-ны-е! И они в любую минуту могут уйти.
        - Какие нужные люди?!
        - Которые помогут с нужными связями!
        - С какими такими нужными связями?!!
        - С любыми!!!

    (ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛЕДУЮЩИХ НОМЕРАХ)