ОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
(Продолжение; начало в предыдущем номере)

        - Не уезжай, прошу тебя, мы же так редко видимся. Ну, хотя бы час, два, три. Одну ночь вместе.
        - Не могу, не могу, не могу, - тупо талдычит она, - меня пригласили на день рожденья.
        - Завтра поздравишь.
        - Как ты не понимаешь: там могут быть нужные люди, нуж-ны-е! И они в любую минуту могут уйти.
        - Какие нужные люди?!
        - Которые помогут с нужными связями!
        - С какими такими нужными связями?!!
        - С любыми!!!

    Трактат о застенчивости (от 26 февраля 2004 года).

    Вот ты сидишь в приличном, уютном клубе. Вот ты думаешь: не плохо бы, а не плохо бы и потанцевать. (Да, почему бы и нет? – всё думаешь ты.) Вот ты присматриваешься к площадке, видишь освободившееся для тебя пространство, мысленно встаёшь, мысленно ведёшь себя – в такт, разумеется, точно в такт музыке – к этому чудному оазису, оазису, сотканному из цвета, света и звука (оазису, скрытому от столиков оградой из живых лиан), вот ты ловишь чужое движение, чужое и многообещающее движение дважды отвечает тебе едва заметной взаимностью, едва заметной, но всем телом ощутимой… Момент потерян. Нужно ждать следующего (такая тонкая, такая капризная организация – или программа? – твоего опьянения). В паузе ты заказываешь ещё коктейль (а можно просто войти в круг танцующих), коктейль необходимо допить (откуда такая уверенность в необходимости?), нужно взять ещё коктейль (теперь совсем иные представления о моменте), площадка плывёт и качается, площадка не кончается, уходит куда-то в закрытые кабинки, в подсобные помещения, в туалеты, ты там и не там, ты не там, а там, ты уже в других местах, в другом пространстве, далеко не танцевальном, совсем без жестов, без приглашений, без взаимности, без намёка на понимание, на узнавание, на лёгкое знакомство. Ты в полном одиночестве. И вот твоя застенчивость оборачивается озлобленностью: какой говённый клуб, какая резкая и некудышная музыка, как таких диджеев вообще пускают к диджейству… Так думаешь ты, и ищешь глазами потерянный выход. Завтра (если вспомнишь; нет не алкоголь отобьёт память, а вечная застенчивость) ты найдёшь сотню доводов, завтра ты сумеешь объяснить себе и всем, что в таком заведении «ловить нечего», завтра ты… ты – завтра, весь ты – весь не сейчас. А сейчас твоя (чья это – твоя?) подруга, арендовавшая этот зал, просит слабонервную публику перейти в другое помещение: здесь же будут демонстрировать экспериментальный фильм «Игрушки для одиноких горячих переперчённых сердец». Демонстрировать нонстопом, до утра. Пойду найду Соколовского. К ней всё равно не приблизиться – откуда-то и зачем-то нарисовались охранным кольцом журналюги (можно не утруждать себя косым, плывущим просмотром: завтра прочитаешь в «Девчёнки&Мальчишки» и суть проекта, и комментарии).

    А Соколовский на удивление трезв. Только пришёл? Или уже уходит? Ни того, ни другого не может быть. Что-то я слишком болтлив. И – с кем, с кем болтлив???

    Но затем каким-то труднообъяснимым образом я перенёсся в совсем иное место. Это был известный клуб с низкими потолками, по которым кто-то прошёлся огромными подошвами. Не ново. И ни одной знакомой… ни одного знакомого или полузнакомого лица. На сцене – клавишник, ударник и парень с электроконтрабасом (у контрабаса своё особенное, собственное имя, но нас не представили). Не хватало саксофона. Саксофоном стал (и всегда был им) я. И я сидел у самой сцены, качал в такт музыке ногой и подыгрывал очень, очень тихо. Подыгрывал для профессионалов, для знатоков, знающих толк в совр. джазе. И в пальцах не дымилось ни одной сигареты, ни одного бокала в руках. Ни с чем. И я наслаждался, я упивался одиночеством, одиночеством и музыкой, музыкой и одиночеством, и Соколовский, наклонившись к самому уху, закричал:
        - Так нагружусь я сегодня или нет?!
    Я его игнорировал. Он это понял и в паузе негромко, но чётко, сказал своей подруге:
        - Домой поедешь сам.
    Затем я ещё слышал, как он жаловался другой, в коротком и чёрном:
        - Как чуть раскрутился, так перестал узнавать… А когда-то, бывало, выйдет на мой утренний балкон и давай выводить свои гениальные, тогда ещё гениальные па… А что осталось? Ты погляди, что осталось: голая техника, схематизм, лакейское угадывание потребностей толпы да сюсюканье… Да-а-а…
        - А давай мы его отсюда вышвырнем.
        - А давай.

    Мундштук закатился в какую-то лужу (если были лужи) или улетел в сугроб (если были сугробы), а помятый серебряный инструмент остался лежать на чёрном асфальте. И как при свете луны переливались его бока. Как он упивался собственной красотой, брошенностью, униженностью и неспособностью издать хотя бы ползвука. А может они говорили не обо мне? Может не было меня в этом чересчур известном клубе? Тогда что? Тогда, вероятно, я кое-что выдумал.

    Да, ещё она любила слово «вкуснотень».
    Так и говорила:
        - Это будет вкусненько. Это должна быть такая вкуснотень, что пальчики оближешь.
    На днях только случайно подслушал:
        - И запомни: эти девочки мыслят гастрономическими терминами. Если видишь, что модель согласна, добавляй: а здесь нужно бы добавить чего-нибудь остренького.
    Да, прав был караимский поэт Дмитрий Горчев: не осталось у нас Мастеров Настоящего Айкидо!

    Мог бы получиться рассказ (влияние Маканина) о такой парочке: фотомодель и поэт. Он полгода в самовольном запое, она – в разъездах. Он бессистемно поглощает классику, неведомо откуда (и когда!) выуживает рифмы, непутево заводит знакомства и кое как проталкивает свои спорные опусы в свет. Она – сама собранность, строгая диета, жестокое расписание, выверенные до естественности жесты и взгляды, и редкие реплики, и т.д. При встречах неизменная ссора: то, что я делаю, будет интересно и через сотню лет, а ты, а у тебя, а я, подумаешь, фигура, слова, это всего лишь от Бога. Вот он кидает (вовсе и не кидает, а так – как бы между прочим, случайно, походя кладет на кухонный подоконник: если охота, если будет время полистай) к ее ногам очередной малотиражный сборник:
        - Посмотри, посмотри рядом с какими именами напечатаны мои жалкие потуги! И – главное – каждая буква, каждая запятая здесь моя, рождены моей волей, и я честно отвечаю за каждую ошибку!
    А ей недосуг так швыряться, ей необходимо беречь нервы (беречь кожу, цвет, вес, осанку), но (все же) она раскладывает на столе мысленный пасьянс и мысленно отвечает:
        - Посмотри какой букет! Даже когда на земле умрет последний маньяк, явится коллекционер и не глядя купит все карты. Эта колода не хуже твоего сборника, правда красота наша настолько неоспорима, что не требуется искать никаких глубин и что-то доказывать.

    Но она открывает форточку и спокойно говорит:
        - Кури, пожалуйста, поменьше. Себя не бережешь, так хотя бы обо мне подумай.
    И к ней приходит друг, бой-френд по выступлениям. Приносит самый свежий, самый модный журнал. Уютно, крепко усевшись выкручивает собственную руку и заглядывает через плечо: не уменьшился ли, упаси господи, трицепс? Поэт беззвучно ревнует: у него не то чтобы трицепса или бицепса, у него и плеч-то никогда не было. А ей сейчас невыразимо скучно. Но вот и к поэту является какая-то бледная немощь: обсуждают возбужденно если не Сен-Жон-Перса, то русских по происхождению – Фриша, Гессе, Боске, Акутогаву; но и поэту, по сути, не очень: их вздор, подобно игле на старой пластинке, спотыкается всегда на одной и той же царапине-ноте, об один-единственный, никому не заметный порог: хорошо известная им обоим мелодия не дает ничего ни уму, ни сердцу. Но откуда же ей, длинноногой бедняге, знать о таких тонкостях-колкостях?

    Или, пожалуй, усложним, нет, подберем сюжет в истории: дрязги Есенина с Айседорой Дункан. Оба приводят точь-в-точь схожие аргументы, но языка друг друга не понимают и понимать не желают. Лишь молоденькая секретарша – смущенно спрятавшаяся за дверью – знает, что правы оба, что вот-вот начнется бурное перемирие, вот-вот. Но ни войти и рассудить, ни убежать в толчею улиц не смеет: а вдруг позовут, вдруг… Вся загвоздка в том, что мучительница моя – Айседора и Сергей в одном лице, а я, я, если угодно, всего лишь робкая переводчица. Всякое сравнение сужает проблему: ее прилюдно казнили изысканный шлейф и скорость (движение, резкий неосторожный жест), его – молчащая о свидетелях веревка (статика). Но подобные события вытягивать в канитель развлекательного узора – такая же точно живопись, как жеманные васильки на ее самодвижущихся грудях. (Как трогательно, как драматично: ядовитая синева садового дельфиниума и диких вик и алая ранка промежности!) Ее задушила горизонтальная, символизирующая землю материя, его… Картинку завершившейся любви дорисуйте сами.
    Две половинки (чего угодно), обращенные друг к другу перпендикулярно, почти всегда – перпендикулярно. Аллегория или лубок?

    Моя любовница (как мне показалось) сошла с ума. Купила коня. Нет, не живого коня, а эдакое чучело, механический табурет, который при подключении в сеть начинал жужжать и вибрировать и усердно натирать промежность седока. Если учесть, что конь предназначался исключительно для женщин, то амазонка через двадцать секунд… Но я отвлёкся.
    Так вот. Купила коня, нашла в рубрике «Самые яркие лесби рунета» какую-то страшную оторву, пригласила её к путешествию на своём послушном пони, а сама принялась жутким чёрным фаллом (пристёгнутом к бёдрам) иметь наездницу «устно». Ну, мало ли, скажете вы, кто как развлекается. Согласен. На здоровье. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. Всё так. Но она пошла дальше. Она записала эту прогулку на видео, арендовала на вечер клуб, и пригласила нас на пати.

    Соколовский (никогда не видел его таким трезвым) бешенствовал:
        - Но это же какая-то корпоративная вечеринка, вечеринка для посвящённых. К искусству это ровным счётом не имеет никакого отношения.
    Тоже мне, искусство вспомнил.
    Давно Соколовский не был таким умным и злым.
     «Игрушки для одиноких горячих переперчённых сердец» получили в прессе самый тёплый (не скажу «бурный», т. к. не очень-то и слежу) отклик.
    Меня же взбесило, что к ней нельзя было приблизиться, что за весь вечер она кивнула мне так, будто мы почти не знакомы. Точно так же она обошлась и с фотографом, рассуждавшим о чистоте. До фашизма здесь полшага (то ли он сказал, то ли я).

    Как на римских пастбищах. Я не заставлю вас думать. И я не хочу вас шокировать. Я покажу вам то, подо что уютно тянуть чистое ячменное варево.

    Однажды она взялась рассказывать свой сон. И рассказывала долго и с упоением. Повторить его сложнее, чем собственный похмельный кошмар трёхлетней давности.
    Она жила в гостиничном номере. В номере был коридор. Коридор поклеен обоями (следует подробное описание рисунка). На кровати покрывало, на покрывале - узор. Но я не помню, что изображал узор... Перед кроватью - коврик, на коврике - орнамент. Может быть, я зря прослушал цвета и завитки орнамента? В ванной комнате - полотенца, и на них - абстрактная вышивка. И так далее, пока я не перебил:
        - Так что в твоём сне происходило?
        - Ты что, не слушаешь? Я уже двадцать семь минут пытаюсь вспомнить всё, что происходило... В другой комнате были шикарные тяжёлые шторы, такого, знаешь, тёплого, тёмно-болотного цвета...

    Он уходит отдать Отечеству свой долг. Она бережет свою честь. Он пишет и отсылает ей каждодневные отчеты. Но вот в страшных, в поистине героических обстоятельствах гибнет в океане вся команда. Лишь двух (мы пока ничего об этом не знаем, но…) волна выкидывает в бескрайние снега. Его тела не нашли, он причислен к без вести пропавшим. Она долго, долго-долго ждет его, страдает, терпит, смиряется, выходит замуж за хорошего человека, погружается в семейную жизнь. А он (мы-то догадывались, верили, надеялись) чудом спасся от неминуемой, казалось бы, смерти, он ползет сквозь глыбы льда и тащит на себе обмороженного товарища. Сколько они протянут? Три дня? Неделю? Без еды, без воды, без тепла?! Месяц?? Полтора??? Плюс шестнадцать дней (главврач сообщил) в лазарете. Ее долгое-долгое ожидание, ее душераздирающие срывы длились не более двух месяцев. Перед нами романтическая мелодрама Кончаловского «Романс о влюбленных». Старенькая, насквозь фальшивая лента. Более всего потрясает вопль героя по возвращении домой:
        - Почему, Господи, моя любовь не дождалась меня, почему, Господи, оставила?
    Ни до, ни после имя Бога никем из персонажей не произносится.
    Если бы небо могло ответить, оно бы пожало плечами.
    Так и я, ныряю по собственной воле в дерьмо, в самую гущу, мучительно и долго выкарабкиваюсь, а затем вопрошаю, почему мне не светит солнце.
    Очень смешно. Смешно и обидно знать, что ты зациклился и нечего с собой не можешь поделать. Чужие цвета раздражают, наступает период черно-белого кино. А любовь, как ни в чем не бывало, течет по старому руслу, то есть там, где удобней.

    За спиной четыре пива и чекушка. С собой, свое спиртное категорически нельзя, но в мой рюкзак вряд ли заглянут, - сам Егор пригласил, минуту назад мы вместе курили… так и есть, даже на чертову печать не кинули взгляда. Через четверть часа на сцену поднимется егорова команда, Соколовский куда-то запропастился, подворачивается охочий до халявы тип с клубной кружкой в руке, - такая-то как раз кружка (пустая) мне и нужна, – движение, бурление не на шутку эйфорическое, лицом к лицу сталкиваюсь со своей ненаглядной, – мне необходимо твое прикрытие, необходимо срочно наполнить удачно перехваченную тару ершом, – она что-то лепечет, что-то невразумительно объясняет, глаза ее от меня уплывают, ни то оправдывается, ни то благодарит, ничего не понимаю, сейчас выпьем, извиняется, что не услышит живьем моего друга, что встретила свою приятельницу, зовут – просто совпадение какое-то – мистика – на другую вечеринку – мистика – там будут очень влиятельные люди – аквариум – я должен понять – мистика – выкручиваю голову к предполагаемой приятельнице – мистика – нечто омерзительно невменяемое, хотя и стоит прямо, и молчит, и тупо разглядывает афишку. Аквариум. Мистика. Раздолбайство.
        - Неужели влиятельные люди пускают в свой дом таких?
        - Дурак. – Отвечает она. Ей и прибавить больше нечего, – ду-рак.
    И ушла.
    Ушли.
    Побежать ли догнать? Каждый знает точный ответ: с тремя пузырями девятой балтики и одной белой за спиной далеко не убежишь.
    А ту, вторую, знаю, знакомили недавно с ней. Ладно, усядусь рядом с пультом звукооператора: наиболее оптимальная громкость плюс безопасность (что в сумме, как вы догадались, дает не полную радость, но достаточно сносное времяпровождение). Как же ее звали? Ту, другую, якобы подругу. А где Соколовский? Где, черт его побери, Соколовский?!

     «Через какие-нибудь семь-восемь лет наступит третье тысячелетие. Витают смутные надежды, что мир станет совсем иным, навороченным, ярким, послушным, послушным, как электровибратор. А сам, вероятно, останемся такими же дураками.

    Если книга позволяет легко читать себя и, вместе с тем, позволяет не соглашаться с ней, можно говорить о конкретном авторском мировоззрении. По сути, мы ценим не «возвышающий обман», но свои рефлексии, реакции, вызванные не зависимым от нас пейзажем.
    Кто-то утверждал, что «после всех ужасов двадцатого века невозможно заниматься литературой». Не помню автора, но уверен – под его высказыванием подпишется всякий. Да: невозможно заниматься, невозможно развлекаться, невозможно покупать добротные вещи, безделушки, деликатесы. Но самое важное, самое страшное, что невозможно смотреть в глаза ни просто прохожим, ни друзьям: а что если они только и мечтают, спят и видят костры. Ждут.»

    Такие записи появились у меня сразу после дурдома, где я косил от армейской службы. Уместно ли поднимать здесь те наивные максимы? Тогда мне казалось, что окружающие беспричинно злы. Теперь вижу причины, виду, что для людской жестокости всегда находятся веские доводы и оправдание.

    Однажды она меня всё-таки кинула. Круто кинула, что называется – серьёзно, не по-детски. Каким образом, спрашивает читатель? И мне, дабы обстоятельно ответить на такой вопрос, придётся нарушить все законы композиции и сделать этот кусок кнопкой, ведущей на другой текст (текст, к нашему повествованию вроде бы отношения не имеющий). Будет криво, но лучший из читателей поймёт и простит.
    Итак, она сказала:
        - У меня есть история про девочку, которая помешалась на телевизоре. Больше ничего мою девочку не интересует. Но вот её дарят на выпускной вечер видеокамеру… Девочка начинает маньячить, превращая жизнь окружающих в эротический триллер… Но я эту историю, сам понимаешь, написать не могу. Времени нет. А у тебя его валом.
        - Да, но я… не люблю и не разбираюсь в триллерах. Не мой жанр.
        - Ты как, совсем не соображаешь? У меня есть реальная история, есть под эту историю реальные заказчики. Ты срубишь бабла, во-первых, а во-вторых…
    Бабла я не срубил. Под этим эпизодом прячется заявка, по которой, с помощью которой кто-то и срубил.
    А она нашла время и написала футурологическое исследование «Станет ли мастурбация полноценным удовольствием?» Некоторые думали, что под именем автора скрывается ни то психолог, ни то социолог, ни то ещё какой аналитик со стажем и заслугами перед наукой. А это была моя изворотливая психопатка. Соколовский сказал:
        - Похоже, она попуталась с нечистоплотными дядями.
    Вопрос:
    Из чего он это заключил?

     «Искусственно создаваемая харизма существует ровно столько, сколько ею озабочен сам автор», - это мне уже около двадцати. Или чуть больше. Какое время года – точно не помню. Тот сравнительно теплый промежуток времени от полновесной весны до начала осени. Солнце, майки, туристы, фотоаппараты, сносный памятник несносному Есенину, сижу около, читаю. Что именно? Обрушившуюся тогда на всех нас эмигрантскую прозу? Входящих в моду латиноамериканцев? Упорядочивающие воображение подростков и неудачников обоих полов труды по гештальтпсихологии? Психоанализ? Можно уточнить по дневнику. Лень, конечно, но попытаемся:
     «Скромная фигура ученика. Он уже усвоил, что ничего не ново под луной, но – вопреки аксиоме – еще более пытливо вглядывается в мир. Мда, произносить слова так же интересно, как жевать, например, яблоко. Рядовой японский поэт выстраивает сюжет: время года – мимолетный, недолговечный образ – личное переживание (мы идеализируем японца, но иначе как достичь желаемого результата?); соответствующее ритму описание природы он берет у известного всем классика, вторую строку – предположим – выискивает в последнем поэтическом альманахе, а нужное настроение отбирает у своего недоброжелателя. Когда же подобным образом поступает не гипотетический синтоист, но твой соотечественник, ровесник…» Нет, не то. Что-то про упреки, всеобщую спешку, плагиат. Автор не указан. Тогда имя под мыслью – кто вам это сказал? – казалось не столь важным, не столь принципиальным. (Сейчас бы добавил: текст может строиться так: Толстой – Бахтин – пьяный сосед; «пароход современности» - талибы – социально-политическое опупение; Маканин – бульвар – узкоглазый путешественник с видеокамерой.) Ладно, оставим арт-багаж дотошным биографам. Вернемся к пейзажу. Никакого памятника, разумеется, тогда не было. Не было литых аистов. Вместо бутылок и банок в руках были нагнетающие конфликт газеты, газетенки, прокламации.

    Она сидит в полуметре от меня, но сама по себе, смотрящая то туда, то сюда, кого-то ожидающая, сама по себе, незнакомая и обычная. К ней подсаживается занюханый старикашка, вынимает из ниоткуда флягу, подмигивает, делает глоток, флягу прячет. Через полминуты ситуация точно повторяется. Через минуту вновь повторяется. Дед явно не в себе. Подмигивает, отхлебывает, пыхтит, подмигивает, губы влажные, дыхание жаркое, но глаза сухие.
    Переходит к следующей скамейке, к следующим. Авантюрист.
        - Вот дурак. Чем глазки строить, лучше б вина предложил.
    С уст само слетает:
        - Я могу вина предложить.
        - Ждем ровно пять минут и…
        - Пять минут никого не спасут.
    Она будто сомневается, но решение принято. Решение принято давно, слишком давно, задолго до встречи и без нашего участия.
        - Верно. Идем. Ведь в случае чего можно и вернуться?
    А добрый глупый океан
    Ловит рыбака
    Так уж бывает так уж выходит.

    Можно сфоткаться с Горби. Можно подкорректировать, за умеренную плату, коммерческое биополе. Можно совокупиться в свеженаодеколоненном сортире Мак-Дональдса. Можно достать аксеновский «Ожог».
    Из нэпманского джипа – АукЦЫон:
    А я старый пиОнЭр
    Много знаю
    Тех что были до меня
    Закопали
    Закопали.
    Без долгих раздумий берем вполне пристойное «Арбатское» (тогда вино было вином, а мы – верящие в свободу выбора, видящие перед собой некие витальные перспективы, свет), берем – впервые в жизни – мюсли (веселись, юноша, во дни юности своей; когда-нибудь ты попробуешь и авокадо, но порадуют ли они тебя?) ищем удобный сквер (нужно ли сообщать об этом?), сквозь густую листву лип пробиваются к нам солнечные приветы, прыгают зайчики (нужно ли вообще писать?), щебечем. А война, ну, что война? – так уж заведено.
    Обними меня за плечи
    Пожалей меня за ордена-а-а-а…

    Вот уже срезаем пробку менее пристойной «Улыбки», Эл'энд'Эм, обрамленный стриженым кустарником Герцен, приторное пойло под шоколадку пьется стремительно и бездумно, пьется как клятва на Воробьевых горах. Она указывает на малоприметную, малопривлекательную дверь:
        - А сюда я свои вещи подавала. И меня допустили.
        - Какие вещи, куда допустили? Говори по-русски.
        - Стихи. Свои. На творческий конкурс. В литературный институт. Но я проспала экзамен.
    А-а: мы пьем на территории литинститута? А тот грузный мужик не Евгений Рейн? Что ж, значит не судьба.
    Стихи. Стихия.
    В Багдаде все спокойно
    Спокойно спокойно спокойно.
    Нет, это судьба.
    Едем ко мне!!!
     (Ничего такого, разумеется, не думалось и не подразумевалось, бытийность наша кружилась, плясала, сама собою летела, собою же и упивалась; от блядской «Улыбки» каждое мое последующее слово все менее вытекало из предыдущего, она же – напротив – с каждым глотком светлела, прояснялась, делалась предсказуемой и понятной. Через десятилетие парадигмы сменятся: под воздействие алкоголя я буду становиться управляемым и банальным, она – непредсказуемой, взрывоопасной, истеричной. Чересчур истеричной. Поэтому и пить прекратит. Но сейчас, сейчас ни о любви, ни о сексе, ни о тратах речи не идет; летим, словно под гипнозом обоюдной талантливости, непосредственности, незакомплексованности, но – главное – уверенности в другом, в ближнем, в ближайшем на данный момент человеке.)
    Давай скорей откроем эту дверь
    Наш стыд мы выбросим в окно
    Не потревожит нас никто
    Давай скорей откроем дверь.
        - Если бы не тот старикан…
        - Не зря он трижды подмигнул нам.
        - Ты видел? Видел? Да?

    Поднявшись таинственным, труднообъяснимым образом из чрева метрополитена, тем же таинственным образом подкупаем бутылку лишней, совсем лишней водки (и на сдачу умудрился взять гамм семьдесят гауды, которые по твоей просьбе разрезали на четыре ловких ломтика; через десять лет – в точно повторившейся ситуации – тебе не продадут даже заветрившегося пошехонского, ибо продавцу будет влом перебирать горсти деноминированной мелочи), вваливаемся в квартиру (пусто, мои на даче, следовательно – август), торопливо нарезаем бутерброды, она опрокидывает стопку, хватается за сумочку, долго роется в ней, чего-то не находит, вытрясает содержимое на стол, - «ч-черт; забыла; спать», - «что-то важное?» - «не трожь меня, позвони матери и скажи, где я», - «диктуй номер», - «еще чего! я же тебя не знаю», - через минуту она уже дрыхнет на незастеленном диване, я же нагружаюсь столичной, мысли самые противоположные и уже едва

    (ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛЕДУЮЩИХ НОМЕРАХ)