Либо безумие, либо смерть, либо новая правда, подобная простой серебряной нитке для нательного крестика. Над деревьями, над домами - ночь. За окнами - двор. Днём во дворе сидели на принесённых с собою стульях армяне и кто-то из них забыл или наивно оставил табурет. И сейчас я вижу, как какая-то пришедшая из других дворов тётка прихватила этот табурет с собой, себе. Её маленький беспородный пёсик нагадил в песочницу и живо задраил задними лапами помёт в песок. Утром придут дети с совочками и самосвалами, утром один из армян обнаружит пропажу (нет: он не обнаружит пропажи). Можно выйти на балкон и крикнуть: оставь, не твоё ведь, куда потащила? Но можно выкурить и сигарету. Тоже повод. Какое тебе до неё дело? Спишь, видишь сны, ни во что не вмешиваешься. Она, они, их утварь, мебель, игрушки лишь отвлекают, отвлекают от чего-то, чему ты и названия не знаешь.

     Лёгким бризом скользят по тебе ни то эмоции, ни то тонкие, почти бессловесные мысли, и кажется, что вот-вот ухватишь нечто ценное, важное, нечто такое, что если это правильно оформить, сформулировать, то больше уже никогда не будет стыдно за подобное бездеятельное сидение-созерцание-медитацию. Больше нет ни тётки, ни табурета. Ты зависаешь над письменным столом, ты уверяешь себя, что не случайно подглядел подобную сцену, но только ставишь локоть на лист, как сознаёшь, что желания обманывают тебя: из происшедшего не выжать больше, чем произошло. А что произошло? Ты не вышел на балкон и не остановил её, а у неё самой, кстати говоря, дома вся мебель раздолбана, ей табурет много важнее. Что бы мы делали, если б в мире не осталось свободных вещей? Что делал бы я? Вы? Ева потянулась за яблоком, потому что ей ничего уже не оставалось, у неё не было выбора (а жевательный рефлекс был). А чем бы занялись мы не будь этого, пусть даже выдуманного яблока?

    Пусть. Каркают вороны. Пусть. На подоконнике сидит полусонная кошка. На столе - поэзия Руми. В соседней комнате, на кровати - любимая женщина (очень, очень подозрительные сочетания: любимая женщина, соседняя комната). Чего ещё желать? Иди спать и бесплодное, бесплотное томление оставит тебя. Ты осторожно ляжешь рядом, а она сквозь сон тихонько прошепчет: можно тебя обнять? Разве плохо? Чуть-чуть любви, чуть-чуть денег для совместного существования, чуть больше времени для обыденных встреч с друзьями. Вот и счастье. И оно есть у тебя. И ты умеешь его беречь. Но нет же: хочется ещё чуть-чуть. И это чуть-чуть губит не тебя одного. Из-за этого чуть-чуть ты не принимаешься за Руми, ты пинаешь кошку, выгоняешь вон любимую, а с друзьями обходишься так, что их от общения с тобой год трясёт. Но на то они и друзья. Пусть трясёт. Пусть терпят.

     Кошка. Потянулась и бесшумно прыгнула на пол. Бесшумно очутилась на моих коленях. Выпустила коготки, классический кошачий жест, классическая запись. Никаких чуть-чуть больше. Она поняла, что только что подумали о ней, но она мешает (чему мешает?), и я её скидываю обратно на пол. Мне нравится моя кошка. Нравится, что она никогда не просит есть, не жалуется, что она терпеливая. Нравится считать её моей (хозяин), хотя я понятия не имею о её жизни, о её отношении ко мне. Но терпеть не могу, когда говорят: ой какая у вас милая киска. А что она кушает? А куда гадит? А сколько ей лет? А меня тоже любят кошки и коты, они сразу же - видите? - прыгают мне на коленки. Это ведь очень показательно, как ведут себя животные с незнакомыми людьми. Да? Показательно и обратное. Да, милая киска. Она может выпрыгнуть через форточку на улицу и через месяц вернуться беременной. Где она всё это время могла шастать и остаться при этом живой и сытой, даже предполагать не берусь. На самом деле я ровно столько же знаю о близких, о друзьях, о той, которая... И они касаются моей жизни так же - касаются только поверхности, касаются чуть-чуть. Отец, мать, она, знакомые лица, просто прохожие. Мир, припёртый заработком и телевизором; мир, желающий видеть каждого чуть лучше, но на деле лепящий всех и вся по образу своему и подобию. И каждый раз приходится чуть-чуть, понемногу подрезать.

     Джалал ад-Дин Руми. Подобный объём можно за пару суток осилить и при случае кого угодно убедить, что я отлично знаком с его поэзией. Можно не больше, чем за год облететь все вершины мировой литературы. Но я почему-то застрял на четвёртой странице в странном, почти благоговейном молчании: мне ни прибавить к нему нечего, ни возразить. Но почему обязательно нужно добавлять, корректировать или спорить? Не знаю. Это тоже то самое чуть-чуть и оно не даёт покоя. Иначе - смирение, но смирение животного. Истинные суфии за всю свою жизнь изучают всего лишь несколько стихов Руми. А у меня нет времени, я не могу позволить такую роскошь, как доскональное, внимательное и несколько раз повторенное прочтение. Поэтому проще осилить всё, всю книгу махом, взахлёб. Там, в подсознании, само перетрясётся, перетрётся, само уложится по полочкам. Не так ли? Вижу, как двое вскрывают машину. Истошно орёт сигнализация, во все стороны мигают подфарники, но через десять секунд парни уже за углом дома, уже убирают магнитолу в развернувшийся из ничего пакет, и мерным прогулочным шагом продолжают своё ночное приключение. Через какие-нибудь четверть часа сигнализация включается в другом месте, в третьем, и так всю ночь. Круговорот вещей в природе. При желании, я мог бы найти им оправдание. Только они не нуждаются в оправдании. Скорее наоборот. Если б я был хозяин этой тачки и у меня имелся бы шпалер, то, вероятно, таких умельцев пострелял бы не выходя из дома и заварил бы свежий чай. Подлил бы коньяка.Крепко бы трахнул подругу. И ее подругу. Позвонил бы знакомым. Весёлый повод для звонка под утро. Но в том-то и дело, и беда, и суть, что я не хозяин, я могу лишь предполагать в себе всякие мерзкие бездны, а окажись лицом к лицу с опасностью, властью, унижением, неведомо о каких таких гуманистических ценностях запел бы. Всякий человек реализуется в ситуации. Как будильник. Если не прозвенел минута в минуту, то грош цена каждодневному, ежесуточному, ежесекундному тиканью. Тик-так, тик-так, - это слова, замыслы, жесты, общение, предположения, надежда; дззззэз, дз, тц, -самореализация. Как женщина в новой постели наутро осознаёт значимость .или пустоту всего предыдущего бахвальства, так и Господь влюбляется в нас за реальный поступок. Мечта всякого настоящего писателя - превратить музыку запятых в подвиг. И у настоящего писателя всегда утаивается чуть-чуть больше, нежели того жаждет произведение. Запятая - едва заметная задержка дыхания перед миллионы раз произнесённым. Хозяин стреляет не думая, без заминки, он прав, он защищает свою собственность, своё прошлое, материализовавшееся в предмет. Писатель же стреляет, когда охраняет н е в и д и м о е и ч у ж о е . Но бывает минута, когда закрываешь глаза и говоришь: бесполезно, они должны справиться сами. Это ночная минута, тёмная, когда кровать со спящей подругой оказывается ближе стола, с его прозаичными орудиями и радостью боли (без соплей никак?). Писатель мазохист, он не боится быть неправым. Но кто имеет меня, имеет так, что больно? Время. И оно тщится реализовать себя во мне, как я себя - в женском теле. И всех нас троих имеют иллюзии. У них свои виды на нас. Ночная минута - хитрейшая из иллюзий. Ты одолеваешь её, и кажется, что что-то изменилось. Что-то изменилось во внешнем мире. Сопли утёрты. Ещё мне нравится посещать художественные выставки. То есть это я себя уверяю, что нравится. Па самом деле зовут друзья. Ведь они художники, а всем художникам тоже нужно чуть-чуть больше, чем просто понимания. Мне показывают картинки, в которых нет ни жизни, ни смерти, ни безумия, ни правды, и за демонстрацию просят облизывать их как леденец. Это (по их мнению) и есть то самое чуть-чуть больше. Они совсем не похожи на леденцы, зато у них есть клёвые рамки, аннотации, долгие пояснения и презентации. Всё происходящее далеко не искусство, поэтому мы едем ко мне, заливаем глаза водкой, цитируем поклонницам новозаветных Апостолов и тупо бьём мою посуду. В психологии, кажется, подобные действия называют замещением. Или вымещением злобы на ближнем (т.е. на мне). Или я ошибаюсь. Или когда я точно так же поступаю с посудой не своей, мне предъявляют счета и спокойно сообщают сколько они потерпят без. Дружба есть дружба. Не больше, но ровно столько. Бесы, как известно, видят лишь внешнюю форму, ангелы - чистый смысл. Случается, что художник, творец, начинает по протоптанной собой тропе возвращаться назад. На первый взгляд работы его выглядят ярче, легче, будто не обратно повернул, где мы, зеваки, ждём его, а нырнул в неведомые нам дали. Если же за эстетическим мерцанием не видно терзаний этических... Пора (давно пора; и всегда необходимо) назвать вещи своими именами: сатанизм. Сатанизм всё то, что из действий исключает духовный поиск, напряжение души, душевных сил. Если они расслаблены, если они у зрителя расслаблены, значит ему, зрителю, предложили очередную интеллектуальную конфетку, начинённую ядом пройденного материала, то бишь опытом не длительным, не личным, не неповторимым, но украденным, взятым взаймы, без труда тиражируемым и убивающим стремление к спасительному путешествию. Не достойный помост, но топи. Понимайте как хотите, но когда разбогатею беспредельно, так буду скупать все выставки и торжественно их уничтожать.Сатанизм требует не меньших духовных усилий, нежели хотелось бы думать. Меня зауважают критики, поблагодарят артисты и зрители: перед вами работы, которых больше никогда не увидите. И вновь, и вновь открываются пространства для ждущих своей очереди лоботрясов. А главное - все довольны, все счастливы: картины покупаются, публика жадно запоминает всякий росчерк, кто-то что-то прижимает и, тайно ухмыляясь, припрятывает этюд. Вот перформанс из перформансов. Одни и те же слова в разных устах звучат по-разному; фраза с несколько иной интонацией меняет смысл на противоположный; многажды повторенное предложение меняет цену и вес. Дай Бог, чтобы так было всегда. Иначе нам останутся цифры и их взаимное вычитание. Кто-то понял меня, и я рад за него. Другого, понявшего, жаль. Любой подтекст прочитывается и грубо формулируется в расхожую идею. Со временем подтекст искажается и исчезает. Будто нежилой подвал, занесённый песком времени. Не исчезает над-текст. Он невыразим; ради него существует остов из видимых букв; над-текст передаётся порой мучительно, долго, страница за страницей, порой узнаётся в мгновенье, но всегда захватывает, поднимает, связывает времена, души читающих и чужые, друг другу быть может неизвестные и друг с другом враждующие тексты. До-проза, пра-поэзия, матрица. Когда поэт, сломя голову, стучится не в сердце бытия, а сразу к скучающей публике, то он, в данном случае, озабочен основами сатанизма: его прельщают царства и претворение камней в хлеб. На следующей ступени он сам уже выступает то виртуозным фокусником, то судией. Но хватит об этом. Страшен путь творца. Даже налегке возвращающегося. Куда бы ни шёл, он всегда несёт либо соблазн, либо... соблазн. Хуже, когда никто этого простого факта не понимает, не желает уже понимать. Такие вот предутренние слёзки. Из песни слов не выбросишь. Написанного пером не вырубишь топором. А набранное на компьютере? Всё зависит от его пентиумности, т.е. от цены.

     Красиво светает, мне хочется есть. Есть китайская вермишель. На упаковке надпись: продукты быстрого приготовления - успех вашего бизнеса. Мне никто не поверит, если скажу, что сообщение -магическое. Меня бесят подобные лозунги (ну и бесись себе потихоньку). Если бы я относился к ним с симпатией, то давно бы уже процветал (не факт), вероятно это не надпись, а моё к ней отношение - магическое. Заливаю кипятком, курю, жду, ем, умываюсь, отправляюсь спать. Она встревожено вскакивает. Ей приснился кошмарный сон, но она его тотчас забыла. Прижимается ко мне и вновь засыпает. Она у меня запойная алкоголичка, потому ей часто снятся ужасы. Но она не умеет, не знает как их пересказать, выразить в слове. Я почти ничего не знаю о ней, как не знаю своей кошки, своих друзей. Чтобы всё понять и объяснить, в нашем лексиконе не хватает самой малости, совсем чуть-чуть. Первый утренний дворник. Метлой - вжих, вжих.
МОСКВА - МАЙ - 2000