Ирландский почтальон

    История повторяется. Я воображаю комнату. Точнее, вернее будет сказать, что комнаты мне являются сами, сами собой воображаются, мерещатся, представляются. Пришлось даже завести отдельную тетрадь, куда заношу их общее и их особенности. Они мне снятся. Закрываю глаза - и: плыву, парю над предметами, утварью, вместе с утварью, мебелью и всякими многочисленными побрякушками. Но речь не о них. Важна последняя, нынешняя, подобно метафизическому магниту притянувшая к себе логоэду комната. Если снится полицейский участок, то к пробуждению. Пьянка - к похмелью. Книга - ни то к затяжному, с коньяком и музыкой безделью, ни то к сомнительному приключению. Комната - к непониманию, замкнутости, истерикам и дебошам. Астрологические знаки или словарь друидов - к большим деньгам. Давно вам снился словарь? Не пугайтесь: достаточно вдумчиво прочесть толкования, отложить повесть, составить на десять лет вперед жесткий план и удача сама улыбнется. А если чтение продолжать дальше, в том же духе, то еще неизвестно, кто кому будет подмигивать и смеяться. Верная примета. Но хватит кружить вокруг да около. Суеверия до добра не доводят. Как, впрочем, и их полное игнорирование. Вижу в разных плоскостях. То есть: я - внутри комнаты, и, вместе с тем, оглядываю ее с разных точек, под разными, невозможными в реальном пространстве, углами. Будто извне, целиком. Будто сам - комната.

    Помню, например, монгольскую статуэтку. Некто, преображающийся в лотос. Его стан обвит ногами подруги. Подруга думает, что она лиана или водоросль. Их руки не сплетаются в жарких объятиях, но разомкнуты к небу. Такая вот величественная медь.Читай "Нефритовых ящериц". Это все очень важно, хотя сейчас выглядит пустяком. Еще помню в глиняном, потрескавшемся от времени горшке какой-то неприхотливый цветок, что-то вроде ползучей традесканции. Или: царь кухонь и спален, неказистый Приап, похожий более на полено, нежели на божество. Но все же. И ему покой только снится.

    Подобные образы не обязательно находятся в центре, но явно (хотя вовсе не явно, а: не явно) задают тон, настроение всему, всего выстраиваемого жилища. Вот такие вот ненадежные, псевдокислотные ракурсы. Бывали комнаты, независимо от параметров комнаты, сплошь заставленные, заполненные живописью, стеллажами, книгами, мебелью, холодильниками, водопроводными кранами, газовыми горелками, досками для нарезания хлеба, столовыми приборами, тряпичными ухватами, но я знал (и другой посудой), я-то точно знал, что безмолвный танец начинается от чепухи, от какого-нибудь невзрачного, затененного шторой растения, от нэцке, спрятанной в одному мне известной нише, от гуппи в аквариуме или малька неончика. Такой отправной точкой могут быть и люстра, и боксерская груша у шведской стенки, и дверной колокольчик, и ковер на полу, и даже веник. Но я ни в коем случае не хочу, чтобы кто-то решил, чтобы кто-то за меня решил, что сначала деталь, затем - целое. И не наоборот. Все вместе, целокупно, подобно сдобному тесту.

    Вот я отправляюсь в мысленное, если не сказать - в мысле-зрительное, киношное путешествие по воображаемому пространству в поисках разгадки: когда нахожу ее, на первый взгляд ненужную, а на самом деле - опорную фишку, то тотчас хватаюсь за блокнот и пишу, пишу, пишу. И комната медленно, как бы нехотя и с некоторой обидой оставляет меня, растворяется, затягивается едким туманом более обыденных мыслей; возврат ее - это уже волевое усилие, деятельное, досужее, скучающее вспоминание. Являются и другие. А-а, совсем же недавно говорил, что в дневнике моем внушительная коллекция причудливых, соблазняющих и ум, и зрение, интерьеров. От цирка, со всеми его канатоходцами, клоунами, танцовщицами, жонглерами, до самого заброшенного из чуланов. Вот тесная, освещаемая огоньком свечи каморка, где главное не тень от паутины, не массивный стол смутных времен, не тайная вечеря над кроватью, но нераспечатанный конверт, буквы и обратный адрес которого еще стоит понять и перевести. Ну да, конечно: само-то письмецо и неведомая его предыстория как раз и являются тем, что вытащило из небытия вышеописанную келью.

    Что-то я совсем не о том мечтал. Хотел сказать о новом, о внелогическом построении, а вернулся к обычному театру вещей, к известному конфликту между именем и покамест безымянным.

    Бывает и по-другому: я вижу дома, не ведая их внутренних покоев, я созерцаю - с различного расстояния - внешность. Чаще всего они вырастают в широком поле, с рекой или без, реже - в лесу, но всегда - в неприступном одиночестве. О, здесь полный разгул для бульварного психоанализа. Беспредел, никем не наказуемый, для новичков, а мэтрам - карцер. Да, сам многое знаю, знаком и с азами геомантии, и с асами ландшафтного дизайна, и видел на картинках следы камней, и жил на даче, и пропалывал огород, и листал специальные журналы, но здания на открытом воздухе волнуют меня много меньше. Любого постороннего может удивить, что вереницы комнат я не умею выстроить в квартиры, и - тем более - в многоквартирную высотку. Это ульи, подобно современным синкопированным ритмам, требуют как соразмерности частей, так и безукоризненной подчиненности общей идее. Мои же комнаты уже являются самоценными обособленными идеями и никак не встраиваются, не выстраиваются в единую композицию. У них даже крыш нет. И подвалов нет. И подъезды мешают. Никакой системы. Одни проекты. Далеко идущие планы. Капризы. Прозрения. Случайные связи. Обещания. Ожидания. Нескромные вопросы. Искрометные ответы. Шуршащий купюрами ветер и никаких перемен. Хотя в некоторых комнатах встречаются не только раритетные аппараты с барышнями-телефонистками, но и вполне мобильные, спутниковые, очень-очень быстрые средства и способы сообщения.
        - Алло.
        - Н-н-ну и кто ты, после всего этого, будешь?
        - А? С ходу, разве, на подобный вопрос ответишь?
        - Говно, - и быстро повесил трубку, фашист.
    Короткие гудки.

    А ты говори, говори, рассказывай. Двигайся от бокала к бокалу, протягивай знакомой блюдце с бутербродами, улыбайся, подмигивай. Вечеринка только-только начинается. По тому, как ты приветствуешь вновь пришедших, как смущаешься, как прикуриваешь и ешь шоколад, мы и отличим тебя от уже известного нам, так и классифицируем по икс или игрек или отнесем в разряд типического. Так распознаем. Процесс узнавания, бесконечный процесс узнавания соотнесем с эпическим. Так поймем, чего стоят характеры. Порою это происходит в одно мгновение, в миг, и... ни к чему не приводит (не приводит к дальнейшим отношениям), порою узнавание длится годами (бывает, что и после многолетнего общения узнавания не произошло). В невидимом свете, - как уточнил Кундера, но: в разном невидимом свете: если судьбы не пересеклись Там, то - следовательно - движемся в различных плоскостях, значит, и книги у нас разные, и слова, и фантазии, и двери, и замки. И комнаты мои так же осязаемы и эфемерны, как вертящийся шар, внутри которого огонь. Мне очень, очень важно как можно точнее запечатлеть их чистый, их не улавливаемый зрачком фотоаппарата образ.

    Сквозь заснеженность улиц подбираюсь к Консерватории. Именно что подбираюсь, - это в магазин ходят, на работу ездят, а к вживую звучащим концертам - осторожно и тихо подкрадываются.

    Петляя переулками, нарушаю навязываемый неоновыми щитами ритм. Раскуривая трубку, бросаю снегопаду вызов. Спотыкаясь, обгоняю время. Зажмурившись, вижу возникшего из ниоткуда погонщика верблюдов. Но все равно стихия оказывается сильней: вместо ожидаемой афиши - две, в купальниках, девушки, рекламирующих "Абсорбент". Неужели им не холодно (в такой мороз) благодаря напитку? неужели, Лесбия, они ждут моего участия? Нет. Просто-напросто идеальным фигурам не страшны ни водка, ни минус сорок, ни музыкальная классика. Пока им не грозят узоры истребленного кремами целлюлита, их глаза будут веселы и привлекательны. Аминь. Совершенство подавляет не менее, чем откровенная, наглая несправедливость. Потому я и люблю разглядывать только те открытки, те виды улиц, бульваров, аллей, мостов, на которых ни сам никогда не стоял, ни чужого присутствия, - навязчивого и случайного - нет. Нет тел. Мне нравится воображать живущую вне кадра реку, лодку, пристань... Вот я схожу и вижу оборудованный под гостиницу пароход, вот мой очередной приют - каюта, на иллюминаторе свежая занавеска, рассветный луч солнца, поднимающегося над стеклом огромного выставочного центра. На чем же мы остановимся, на что обратим внимание? На занавеску. Ибо она, скрывая площадку причала, будоражит нас предвкушением... узнавания. (Зачем, зачем тебе эти томительные перечисления барельефов, фронтонов, шин, якорей? Неужели не проще: корабли и города? Сколько стремительности: одним махом, одним выдохом, одной звуковой волной: все квартиры с их непоправимо разваливающимся барахлом, все пассажиры с их трудноподъемными чемоданами, - и в обоих случаях - феньки, записные книжки, книги, карты, туалетные принадлежности и белье, белье, белье. Мои же достославные комнаты, даже когда из-за мебели непролазны, с минимумом фетишей, почти без них: их забота - ломать, искажать остаток пространства. Искажать так, чтобы без посредничества билетов или тивишоков перемещаться и пересекать границы. Непонятно?)

    Гул голосов, контроль, гардероб, движение чаинок в стандартном буфетном стакане, новинки, лазерные диски, винил, плакат Чайковского, ступени. Мне бы такие ступени!!! Оставьте себе домотканные половики, разливной дешевый бренди, брэнды, залу для перекуров, раковины и кафель, а мне - ступени. Партер, амфитеатр, балкон, первый ярус, второй, крайнее место, последний звонок, обязательный взмах дирижерской палочки.
        - - О`Брайн. Симфония №3.

    Я отлично, со следовательской точностью помню чужие квартиры. Некто подмечает психологическую недостоверность того или иного эпизода, произведения, автора; я же утверждаю, что всякая деталь достоверна, что в самые решительные, переломные, страшные моменты жизни человек способен - и в мыслях, и в действии - на какую-нибудь мелочную, невразумительную, впоследствии постыдную чепуху. О чем может идти речь, так только о психологической неубедительности повествователя. Мы думали, что вынырнув из века двадцатого, нам придется обживать и обставлять век двадцать первый, а оказалось, что место занято слоеным пирогом из предыдущих столетий, пирогом из капусты, мяса и соли, и некуда положить стопку чистых листов, некуда поставить чернильницу - чинно лежат столовые принадлежности, половые застыли в почтительном изгибе, но за стол садиться рано. Почему? Главного ждут. Я уходил. Вернее: мы расставались. Навсегда. По обоюдной вине. Под ее кроватью валялись чуть ли не рваные, грязные мои носки. Но как некрасиво было бы проследовать, после прощания, в спальню, скомкать их в кулак, спрятать в карман, напоследок наследить и таким остаться в ее памяти. Достоверно и убедительно. Потому я заскочил, якобы пописать (читай: поссать), в уборную, и прихватил с собой мной же купленную когда-то иранскую бесцветную хну, аэрозоль, синьку, отбеливатель, пену для ванной и гель. Мы нежно, с добрыми пожеланиями, с обещанием друг другу звонить и, быть может, даже встречаться, разошлись. Недостоверно только то, что подобные воспоминания наплывают во время исполнения о`брайеновской симфонии. (Оркестр прилежно следует партитуре, ты весь в тройном одеколоне, в петлице белая роза, рожа одухотворенная, а в голове танцует свой танец безымянная потаскушка, с которой разошёлся из-за того только, что не мог позволить два билета в какую-нибудь модную филармонию. Нагло оглядываюсь и разглядываю слушателей: лица у всех точь-в-точь как у меня: глаза экстатически вывернуты наизнанку, и столько духовности в каждой осанке, - ух.)

    Парят, вижу, квартиры присутствующих в зале меломанов. По сдержанному кашлю в паузах, по повороту, по наклону голов, по прическам, заколкам, духам и мощным дезодарантам я уточняю, дополняю, переставляю и выкидываю скарб, переклеиваю обои, усиливаю освещение, меняю портьеры, ширмы, тюль. Добавляю таких житейских штрихов, что напрочь забываю, где нахожусь. Мелодии закручиваются в узор перил, ковры беззвучными самолетами срываются в прошлое, а ступени, ступени уравниваются в монолитную плоскость, плоскость по невидимым швам ломается и, подобно картону, складывается в строгую коробку последней моей поэмы, - извините, - комнаты. И нет больше ни скрипа кресел, ни соседского кряхтенья, ни последовавшего за литаврами гонга. И уже не я музыкантам, а целый оркестр вторит моей песне. И шеи слушателей так смешно, так не в такт хрустят позвонками, будто не ценители прекрасного собрались здесь, а команда заезжих, активно разминающихся гимнастов.

    Мне с детства казалось, что игрушки существуют для того, чтобы их разбирать и заглядывать внутрь. Единственно увекательное занятие. До поры, разумеется. Если ты не плэйбой и не тупица, если уже выучил, что жизнь - не игра, а игра - жизнь, то исполняющиеся перед тобой пространства требуют пересмотра и правки. То есть поступков конструктивных, миротворческих, позитивных. Так вот. Назрела вроде бы необходимость комнату описать, тщательно выписать, поселить в нетленном слове, в ритме, в чертеже, но так трудно ее вещественность, ее мыслимую осязаемость соединить с непредсказуемой подвижностью прямо сейчас происходящего.

    Наугад раскрываю блокнот. Вот помещение, где в тихом закутке прячутся заварной чайник, пиалы, сахарница. Вот гостиная, напоминающая выставку аудио-техники: больше хочется трогать кнопки, чем что-либо слушать. О, это похоже на спортивный зал. А это будто не моя библиотека, будто ничья, будто из кинопавильона или музея.

    Подобная ретроспектива не к тому, чтобы заинтриговать, напротив: в интерьерах моих нет ничего удивительного, ничего из ряда вон. Ведь ни раз говорили, оправдываясь, или слышали от старших, от самих старших, упёршихся в квадратные сериалы:
        - - Знаем, знаем: и любовь, и деньги, и измены, и убийства - это все вранье. Пусть происходит, что происходит, но так хочется посмотреть, как люди живут. Такие у них дома, такие лестницы, такие убранства.

    Вот они, новейшие накопители энергии: оставляешь в диком поле магнетическую крошку с пшеничное зерно, и крошка эта, сворачивая вокруг себя и уничтожая на многие километры природу, воздух, разбухает до размеров спичечного коробка. Ни приблизиться к нему нельзя, ни объяснить. Но в образе подобных разрядов он врезается в мозг и аккумулирует, как может, остро ощутимую невоплотимость снов. И невостребованное бытие неутомимо принимает разнообразнейшие формы. Формы столь многослойные, что никак нельзя с объективной достоверностью установить - уродливы они или прекрасны. И правомерны ли. Словно мир - бесконечное совокупление богов. Ожившая Греция. Соитие, в котором чудесное неотделимо от обыденного, жанр низкий не вычленяется из высокого, высокое, самые-самые вершины, с беспримерным усердием запечатленные редким альпинистом, оборачиваются если не перехватывающим дыхание кошмаром, то привычной обложкой ежемесячного журнала. Все так и есть. Повторюсь: воздух снов - невостребованное бытие, мир - эротика и кровь, строки - кровать для слов, чья-то голова - лабиринт заблудившихся знаков. Буй и маяки. Ребусы и боль. Кому океаны и моря, а кому - скупая чернильница. Древние демоны совсем ни при чем. Бывают судьбы, похожие на наживку. Аплодисменты. Обсуждение. Дивиденды. Мучительно затянувшаяся чайная церемония. Дзенские монахи (без которых ни один текст теперь не обходится) вот-вот схватятся за мечи. Главное, не испытывать ненависти к сопернику. Такие несоединимые явления, как искусство и природа, оказываются, поименованные, предзнаменованиями одного порядка. Жизнь, не нуждающаяся ни в милости, ни в спасении, жаждет живописи. Даже Господь, если верить администратору, во время антракта заглядывает в буфет. Хотя в лучших ложах Его никто никогда не видел. Вероятно, Он скромно скрывается где-то высоко на галерке. Снова сбился. Пожалуйста, подождите, учитель. Итак: раз-два-три: жаждет живописи. Господь являет себя в антрактах. Прочее - слепая воля. Искусство, говорят, делается для людей и во всех своих изысканных проявлениях повествует о них же. Добавлю: и неискусство тоже. Даже атомная бомба, в черном блеске лаконичного великолепия, создана человеком, для человека, и о человеке сообщает столько же, сколько квитанция любого почтового перевода (сравнение - осознанно и с целью - наобум, первое подвернувшееся). Докажите обратное: эти самые супер-нейтронные бомбы сочиняют очень умные дядьки. Получают за работу приличные бабки, а после красиво трут про любовь и ответственность. Миротворцы. Совсем о другом (о том же самом): так и стоит перед глазами увалень Ростропович, "во время защиты Белого дома" повесивший на плечо калашников:
        - - А куда нажимать?

    Если не ошибаюсь, у автомата всего полторы кнопки. Обе - чёрные. Странный цирк. Но вернемся в перемётную суму ирландского почтальона:

    Вот примета: об искусстве рассуждать - дураком слыть. Ибо рассуждающий либо лгун, либо кретин, либо еще кое-кто, им обоим противостоящий. Как в том анекдоте: вход исключительно для интеллектуалов. Ну-у-у и завязалось побоище, заполыхали костры, раззадорились игрища бесовские. Для творчества, для творения достаточно усидчивости, но для толкований требуется взгляд сверху, иная ступень, всеохватный гений. Рассуждение по поводу - в таком случае - равно поводу. Как произведение рук человеческих - в крайних своих проявлениях - человеческим рукам подобны.

    Редкая речь обходится без банальности. Но и очищенная пугает не меньше, чем ее противоположность. Вспомните: "Не для того я гляжу сериалы, чтобы... а чтобы..." Да не живут в таких помещениях, не стреляют и не стреляются, но: конденсаты сна, суррогаты воображения, безболезненная, всемирно узаконенная дурь, порабощающая ответственный за самые восхитительные мечтания нерв. Хи-ме-ра! Взрыв аплодисментов. Овации.

    И неужели с этими самозабвенно хлопающими в ладоши красавицами я дышу общий воздух метрополитена, посещаю одни магазины и ем один с ними хлеб? Отправлялись бы на стадионы. Там еще не так шуметь можно. И прыгать, и топать, и орать можно. Там мужчины, полные сил и отваги, пинают друг другу упругий мяч, порой дерутся, а порой падают с размаха в грязь. Там смесь музыки и шахмат, - нет проще: мешанина шлягеров и шашек, сборная солянка, что-то от забавы, а что-то от всамделишного боя. Словно бы языческие боги сошли с Олимпа и дурачат болельщика подобием сюжета. Идите туда! Ваши рукоплескания имеют привкус непоправимо животных повадок. О, избыточность. И мой характер откровенно зверинный: слетаю - в поисках стаи - по головокружительным лестницам вниз, в затихшие после снеговерти улицы, в тревожно молчащие подворотни. Да-а, гиблые места. Вот когда действительно выручает многообещающий поток рекламных огней, вот когда полуголые тетки действуют согревающе. Неудерживаюсь и - почему-то - вместо благодарности, вместо простого спасибо - упрекаю их:
        - Вы слишком нетерпеливы. Потому никогда ни от чего не получаете полной, истинной радости, вам необходима сильнодействующая химия, наркотики; к медленным, долгоиграющим удовольствиям вы не готовы, вас быстро срывает ветер.
    А эти стервы в глянцевых купальниках стройным дуэтом отвечают:
        - Добро пожаловать в мир всеобщего отчуждения. Можешь нас разглядывать сколько угодно и совершенно бесплатно. Долой реальные проблемы! Обсудим какую-нибудь мимолетную фикцию. Только не говори, что мёрзнешь, мы не поймём и осудим. Зарифмуй нам голубой писец из соседнего бутика с нашими вторичными половыми признаками. Сделаешь изящно, получишь мегабайт адреналина. А в качестве первоначального поощрения вот тебе всамделишная дуля. Ну, пошёл, пошёл!

    Знаю, согласен: крепкая проза как и приличный чай ни в каких ароматизаторах не нуждаются, но все же: будто свежевыпеченый ржаной хлеб, она обладала всегда одним и тем же терпким запахом, к которому, который, наперекор размолвкам и ссорам возвращал в странное, детское, по-детски беспомощное состояние. И я, вспомнив про ни к чему не обязывающее обещание перезваниваться и встречаться, рванул к ней, и я изменил, я предал музыку. Мое движение было подобно резко смыкающимся в хлопок ладоням. Но если там, в любящем это зале руки выражали восторг оркестру, то здесь, в полусумрачной и уютной квартирке моего счастливого прошлого я задыхающимися рывками пытался вернуться к будничному ритму чуть ли не утерянной впопыхах реальности. Легче жить внутри гитары или монотонно гудящего барабана, нежели нести этот барабан на грядущий праздник. Не правда ли? И упрек мой не похож ни на цаплю, ни на охотника, ни на дождь. Кстати говоря, я что-то не припомню ни одной комнаты, ни одного чулана, ни одного коридора, хоть отдаленно напоминающих варган. Все больше аквариумы или вмещающиеся в них батискафы.

    Укутавшись в теплый плед инфантилизма, я вообразил себя и царем, и полководцем, и дирижером. И вместо того, чтобы из такого аморфного состояния начать лепить новую судьбу, я лишь смотрел и смотрел в ее всепоглащающие глаза. О темная комната, ты рождена, дабы провоцировать подвиги, и потому в предыдущем предложении скрыто проклятье не только сладкоголосому мужскому хору, но и их - нашим - песнопениям. Какой прок в букетах, в браслетах, в дареных платьях, когда у нее - у тебя - все это есть изначально? И какие бы ни были поводы, все равно любой поход начинается за золотом для тебя. Инстинкт, защищающий от Чуда ( а всякое чудо есть интерпретация непорочного зачатия?), гормоны против Гармонии, громокипящий кубок оваций. А ты, как истинный мастер, все продолжаешь играть нюансами: то чуть выше обычного подберешь каблук, то едва заметно укоротишь прическу, то, когда ждут жгучей правды, скромно промолчишь. Многое знают мусоровозы, но поговорим не о них.

    Бывают такие натуры, что стыдятся каких бы то ни было развлечений. Словно не до веселья, словно не заслужили, словно бы страх. И кажется, что на мир они смотрят как беспризорное дитя, впервые попавшее в город. Или в кинотеатр. Или волшебным образом перенеслись в далекое, по неведомым законам живущее государство. Эти автоматические, самораскрывающиеся двери, эти тонированные стекла, эти лампы... Не они, а ты не дорос до звонкого, радостного, серебряного колокольчика. Вот тебе, бабушка, и слынчев бряг. И не спрашивай, из какого света сотканы эта плоть, эти вены, стены, ноты; из какой тьмы поднимаются сомнения и вопросы. А они бредут, блаженные, без остатка принимая фантастическую неделимость ночи и дня, потупив долу взоры, не ведая, что беда - беда. И никакой патетики. И кто - калеки? И - сколько бы ты ни пел, то есть - сколько бы ни мутил воду, за баловство твое всегда платят ближние.

    Какая, конь, к черту свадьба? Посмотри в черновики, посмотри на учителя, посмотри на эту доску с темами для сочинений: разве помолвка уже состоялась? разве назначено время венчания? разве окна качаются, тучи плывут и круги под глазами после мальчишника?
        - Да: после уроков, контрольной и факультатива жених всех ждет у гаражей. Грядет попойка. Невеста молится и плачет: кто-то из друзей ее, не справившись с нарядом, обязательно застрянет за воротами дворца, где тьма непроглядная, холод собачий, скрежет зубовный, и нет ни указателей, ни спичек, ни врача.

    Ежкин кот, всегда платят ближние! Это подтвердит всякий, кто владеет так называемыми внутренними богатствами. Существуют имена-пароли, есть имена-ключи. Если первые - верный путь к среде, то вторые - шаг к воскресно мерцающим звездам. Бывают, конечно, и имена-кроссворды, но мы - хотя и бежим, высунув язык, не соревнуемся, верно? Так, глядишь, и единственно ценную тайну недолго разменять на сомнительную мелочь. Но хватит риторики, давай поучительные примеры. Пожалуйста.

    Приехал в столицу крепкий, здоровый, воспитанный на молоке и силе, богатырь тридцати с лишком лет; помыкался, помаялся, устроился при музее изобразительных искусств охранником. Дали ему недвусмысленную форму, зарплату, место у выхода, табурет, револьвер, обучили паре боевых приемов. И сидит он, увалень, на своем неприступном табурете, ласкает полусонно кобуру (книги на посту запрещены), и оперативно забывает не только профессиональные навыки, но и вообще, кто он такой есть и зачем явился в столь ублюдошно-утонченное заведение. Когда же сюжетный узел затягивается и дело доходит до взрыва, от него остаются лишь посмертная грамота да слезы родственников. А скандальная акция ни к нему, непосредственно, ни к музею отношения не имела: те, кто торгуют именами, точно знают когда, какими методами привлечь внимание, повысить спрос и урегулировать крупноскачущую стоимость. Не так же ли и мы, артисты, сидим, напялив знаки отличия, на чужих бомбах, и ждем смиренно своего бессмертия? А я, например, еще ни разу в жизни не принимал участия в чайной церемонии. Столько всего мимо рта пролетает, в рукава не попадает. Жена гуляет, дети жрать просят, а работа треклятая все нервы выматывает, хоть в петлю лезь. Вот вам журнальное (читай: вульгарное) изложение гештальтпсихологии: действительность делится на желаемые образы и фон. Добытый и переработанный образ выпадает в осадок, в перегной, а то - может - дымом вылетает в трубу. Зато ты движешься, рьяно движешься от частности к частности. Индивид же без целей, без стремления к ним, погружается в депрессию, скукоживается и засыхает. (Подслушанные слова: "Делают из своего творчества культ, сами ему поклоняются и других заставляют. А жизнь-то мимо проходит, мимо.")

    А когда, а если твоя вся стихия целиком является искомым изображением? Или - уже - один-единственный жест уже есть вечно влекущая, необоримая атмосфера? Метафизика? Словоблудие? Но не так ли точно абсолютно нормальные люди с серьезным видом и намерениями морочат мне голову? Всегда завидовал типам, что умеют расчленить реальность на дела, женщин, хобби, работу, отдых, сон, встречи, прогулки и праздники. А мои кайфы и некайфы так переплетаются и друг друга пронизывают, что всякий пересказ события выглядит жалкой потугой самовосхваления: комнаты, мои комнаты. Ранее я писал о них, о не мечтающих о недостижимом. Ух. Вообще-то, между нами говоря, писатель - самое беспринципное из известных науке существ (после специалистов по ядерной физике). Он с виртуозным цинизмом разлагает предметы на атомы, бежит из собственной лаборатории на улицы, на перекрестки, разглагольствует о беспощадном зле и гуманизме, сталкивает лбами насущное с несущественным, культуру и цивилизацию, секс и дзен. Юродствует. Безобразничает. Кричит о глухоте и непонимании, но когда ему предлагают помощь, то нехотя объясняет, что его руки созданы совсем не для объятий. Вот бы выделить ему келью без окон без дверей, дать кипу писчей бумаги и калейдоскоп. Интересно: в какой последовательности он совершит поступки: изведет все чернила, разобьет игрушку, осколком зеркала вскроет вены или наоборот? Нет твари хуже писателя. Первый встречный почтальон вам с легкостью докажет, что хуже писателя может быть только журналист. Так.

    Так-то оно так, да смешливый черт, юрко проскользнувший в зияющую между замыслом и текстом азоновую брешь, такие начал рожи корчить, что я застрял, смеясь, на полпути, на середине фразы, на разделяющей мой замысел и текст волне.

    Хорошо ходить в гости, плохо - в редакции. Хромым ямбом Гиппократа - да к мастерски омещанивающимся рыбарям. Даже самые незримые из сетей - осязаемое сердцем вещество.

    Ее неразъединимые внешность, характер и настроение организовываются не только из высоты шпилек, блеска булавок, густоты теней, но также из погодных условий, освещения, соотношений солнца и луны, и т.д. Иначе говоря - из паранормальных явлений, снов, астрологических предсказаний, предчувствий, новостей, научно-технических достижений и механических жужжалок. Хрусталики глаз - осторожное, подвижное, опасное устройство. В часах есть такая хрупкая подвижная деталь, - дотронься до нее, и стрелки замрут. Она же сразу бралась за самую мощную, за практически неостановимую шестерню, и заставляла и ее, и пружину, и маятник двигаться в обратном направлении. Никто, при этом, никаких касаний не замечал. Порою - редко - подобным образом раскручивается поэма: погружаясь в самые недра земли, оказываешься (если у тебя сохранилась склонность удивляться) на продуваемой всеми ветрами вершине.

    Возвращаюсь, а вместо хозяина и хозяйки меня встречает холодильная камера. Что-то вроде детского триллера: как из маминой из спальни...
        - Аюшки?

    Грамотно подобранный туалет создает незабываемую ауру. Утварь, тебя окружающая, настраивает - подобно колкам многострунного инструмента - на нужный лад: отодвинь пепельницу и сразу поймешь как все если и не расстроилось, то сильно изменилось. Такими окольными путями я подбираюсь к твоим на первый взгляд незначительным репликам.
        - Аюшки??

    Слушай чутко. Когда надо - глохни. Все слова одинаково жестоки. Они похожи на вещи, взятые в рассрочку. Пообщайся с картежниками, с нумизматами, со студентами медицинского вуза: их речь рассекает не только воздух, но вонзается в плоть. Лексикон не медуза, исчезающая на солнцепеке, но несокрушимый вездесущий микроб. Попади в иную языковую среду - и тотчас либо заразишься, либо пойдешь на поправку. Достаточно мизерной дозы, совсем несколько - независимо от сопротивляемости организма - ядовитых бацилл, и рана найдется. Неустанно укрепляй себя веками проверенной литературой. Так, чтобы пятки сверкали. Сначала читай с утра и до вечера, затем - с вечера до утра. И жизнь обойдет тебя стороной. Вот назидание из назиданий. Внимай и не прекословь. О чем, бишь, я? Твои междометия причиняют боли больше, нежели тысяча предательских поцелуев. Что ты говоришь? Мои откровения для тебя - отвар из снотворных трав? Аюшки? Мы друг другу необходимы? Нам нужны друзья? Друзьям - сплетни? Сплетням - томительная незавершенность? Зачем? Мы же выше указывали на имена-крассворды. По-прежнему остается бесспорным тот факт, что подобные знаменитости к нашей истории не имеют ни малейшего отношения. Продолжим всяческие разграничения и классификацию.Они напоминают мне не отдельные, взятые сами по себе комнаты, но плотно подогнанные многоэтажки с их домофонами, консьержками, лестничными пролетами, лифтами, видеоглазками и автоответчиками. Ну о чем могут перешептываться потертая замша рукавиц, карманные зажигалки, открывалки и небрежно затушенные окурки? Иное дело ящички с записочками. Или рекомендация. Или словесный портрет злоумышленника. Или уволиться по собственному желанию. Встречаются такие шуты, что поднаторев в науке поведения, умеют и бывалого наблюдателя ввести в заблуждение. Настала пора говорить о тех, кто к перечисленным вещам и ко многому другому относится с пренебрежением. Они словно не замечают ни себя во вне, ни соседей. Словно бы пользуются воображаемыми предметами, ходят в воображаемой одежде, торопятся к нереальным, но очень важным, по их мнению, происшествиям. Поневоле начинаешь сомневаться в ньютоновских формулах. Их присутствие, их всегда неуверенный шаг, отражаясь в ритме данного изображения, вызывает у некоторых тошноту, у оставшихся до сего момента трезвыми - головокружение. Да и сам я о себе бываю чересчур превратной точки зрения. И не то чтобы думаю: такой обаятельный, такой неотразимый, а совсем не в том направлении. Вот сейчас, например, я весь насквозь оранжевый. И нет бы как раз обратить все свое внимание на плотность и рост, - нет же - давай переживать, что не слишком громко, не слишком убедительно рыдаю: почему, сволочи, замечаете лишь янтарные прогалины, а тотальной оранжевости моего естества знать не знаете, не желаете и даже не пытаетесь?

    Автора заносит. Начинается распредмечивание. Стены напоминают войну мышей и лягушек, хотя перед нами всего лишь упорядоченный, мило завернутый в бумагу кирпич или бетонные блоки. Стены рифмуются с венами, а между ними - в еще не написанном, но уже уничтоженном двустишии - двери, окна, краны, газ, звонки, сквозняки, батареи, электроприборы и выключатели. Перестук сердца с пишущей машинкой. Или, все-таки, стены - это непрекращающаяся батрахомиомахия? Не потому ли они разом чаруют и ужасают? И защита, и наказание, они вызывают противоречивые, смутные, едва ли высокие чувства. Их попеременно то украшают, то рушат. Стены - это расколдованные и вновь заколдованные демоны себялюбия. Они имеют уши. Уши их не имеют. Им жалуются, им повествуют о самом заветном. И круглосуточно наслаивающиеся сокровенности осыпаются в конце концов такой постыдной пылью, что человек... свыкается... с участью... подсудимого. Иногда мне кажется, что я все понимаю, иногда мне ничего не кажется. Их наваждение. Бывает такое состояние, такой миг, когда сливаешься с космосом. И этот миг нисколько не длится. Время, вещность, движение, рассудок - нерассекреченные иллюзии, которыми мы обладаем, меняемся, оперируем, спекулируем, возносим над собой. Отказаться или потерять одну из них, значит выйти в сферу, усеченную ровно на одну координату. Господь меньше самой маленькой из мыслимых точек. Любой из разговоров, любое размышление, переживание, молитва - озарение больше, чем Он, потому неуместны. Даже молчание, даже молчание превозносит молчащего над Царством Божиим. А мы, богатые, все упражняемся в лазании сквозь игольное ушко. И мышцы наши, и сноровка, и гибкость растут, а рекордное время, а призы, а число участников и забегов неумолимо сокращается. А победителей всегда три. И их никто не судит. И должен быть - подозреваю - всякому испытанию предел. Недавно, совсем недавно, вот, пригласили меня на банкет. А в гостиной висела изысканная гравюра. А присутствующие спорили о достоинствах и недостатках обнаженных тел. Я же нелюбезно отвлекся, я искал в пытающемся обмануть меня жилище мистический центр тяжести. И я нашел его, и я злорадствовал непростительно, ибо забыл о самой мельчайшей из заноз. Им оказался не сюр, не бра, не ню, а приютившийся между труб с горячей и холодной водой ерш для мытья унитазов. Каким же я, наверное, выглядел идиотом: ерш для мытья унитазов - мистический центр благородного собрания!
        - Когда я непредвзято смотрю на мас-энергетические параметры социума...

    Во как роскошно выразился: непредвзято смотрю на мас-энергетические параметры социума, смотрю, например, на новую зубную щетку, на ее разумное устройство, на ее современный дизайн, на ее божественно-нерушимые пропорции, то неизбежно прихожу к выводу, что судьбу не изменить, что все мои усилия тщетны, что и сейчас (он кивнул в сторону танцующих) никаким вином любви им не прибавить, не убавить. Плоха ли, хороша ли мода, но она существует, она - в своей текучести - есть нечто непреходящее, и это знание меня парализует. Давно известно, что всякая революция оборачивается рутиной. Пусть золото заменяют пластмассой, пластмассу - золотом, количество дребедени в моем доме останется прежним. Так он сказал. Получается, что в данный момент, когда исследовал устройство квартиры, я напрочь запамятовал, вычеркнул, выкинул из головы способность хозяев уводить своих гостей на ложные пути самообольщения. Шикарно, шикарно. Не ось надо было искать, но причину центростремительных сил, приведших к ней. И меня завертело так, что я всем подряд принялся описывать воображаемые мной комнаты. Меня тянуло вверх, меня будто какая воздушная воронка засасывала. Меня пробовали удержать, но смельчаков откидывало к самому краю окружности. А я импровизировал. Я от начала и до конца отыграл свой маленький порнографический моноспектакль. Уж кто-кто, а я-то знаю, что такое намеки, ужимки , подмигивания и беспокойные постукивания по столу пальцами. А они все думали, что если у них есть рефлексы, есть органы восприятия, есть лимфатические узлы и нервные окончания и отвечающие за удовольствие центры, то непременно весь этот аппарат какой-то особенный, чуть ли не уникальный, что если система работает исправно, то вот уже можно судить и о живописи, и о женщинах, и о мотивах моего высокомерия. А воз и ныне там.

    И, сжавшись до точки, поднатужился и раскрутился в художественный образ. Уже не слышу, как перемалывают мои балетные па, я не зазнаюсь, а живу по законам внепространственной стереометрии. Мимика и жесты мои подверглись нелицемерному анализу, переработались, спрессовались, истончились и приняли форму гладких поверхностей. Одна из вертикальных плоскостей заменена стеклом, остальные оббиты светло-серой звуконепроницаемой пробкой. В серый почти не заметно примешано чуть-чуть фиолетовой, со стальным отливом, краски. Далеко внизу застывшим пауком чернеет заснеженный город. Ни самолетов, ни вертолетов, ни ракет, ни дирижаблей, ни каких других неопознанных объектов не видно. Освещение как бывает на рассвете, когда солнце еще не взошло. На полу - покрытие из зеленого ворса. Под потолком - в виде шара - ультрамариновая люстра. Впрочем, расцветка не имеет значения, все это досужие домыслы. Когда долго вглядываешься в материал, которым отделана комната, то удивляешься не безукоризненному соотношению тонов, но - вообще - их существованию. Потому что на самом-то деле стены здесь много тоньше самой тонкой, самой великолепной бумаги. Бумаги, кстати говоря, здесь тоже нет. Есть стол, но нет ни дивана, ни кресла, ни стула, ни табурета. Ложного символизма тоже нет. Нет прихожей, нет дверей. Пыли нет, ибо нет щелей. Хотя, вон в углу совок и веник. Так, на всякий случай. Когда почтальон приносит сюда запечатанные в бандероли репродукции нашумевших художников, им отводится самое почетное место. Но ненадолго. После досконального изучения картинки выбрасываются за окно. И неизменно застревают в паутине городских дорог. Не кантовать! И иконы, с темным налетом молитв, тоже отправляются в сомнительную, никогда не открывающуюся, беспетельную фортку. А что может быть лучше парящей в небе иконы? Для того и изобретаются всякого рода форточки, фрамуги, косяки и другие полезные приспособления. Средневековые монахи могли сочинить такую мессу, что исполнялась исключительно в партитуре. То есть оставалась в виде нотной записи. Ни больше, ни меньше - чистейший алмаз. Слеза ангела. Райский ветерок. Шутка апостола.

    Но я заговорил о явлениях малоизвестных, а размеров комнаты до сих пор не указал. Размеры ее идеальны. Чтобы было легче представить их, уточню: находящийся на стуле куб так соотносится со столом, как последний - со всем помещением. Но куб я опишу позже, ибо вечеринка чудесным образом обратилась в утренник, и настал час чайной церемонии. Никогда, повторяю, ни в чем таком не принимал я участия. А вы знаете, что если подобные мероприятия совершаются с тупой серьезностью, китайцы их именуют кактусовой болезнью? Подождите, дайте и мне высказаться. У меня, может, тоже душа болит. Дайте отдышаться и перевести дух перед первым глотком церемонной игры.

    Ты няньчишься с другом, с его подругой, с их общим врагом, и вопреки всем стараниям между тобой и ними будто непроницаемый занавес. Так? Так. И вот в один прекрасный день ты узнаёшь, что лелеемая тобой троица регулярно посещает (втихаря от тебя) собрания любителей-кактусоводов. И не то чтобы в душу плюнули, но все равно как-то обидно: почему-то вдруг выясняется, что ты, именно ты и не способен проникнуться изумительным разнообразием этих монструозных созданий.

    Ага, закипает. Что ж, потерпим. Полистаем газеты. Сделаем мысленную зарядку и обобщим начинающийся обряд емкой метафорой. Туристы на раскопках. Ласточкины гнезда. Ежик в тумане. Восемь с половиной долларов. Не то, не то. Нетто и брутто. Что? самому эрудированному опять чашки не хватило? Пошло-поехало смакование? Чайный дух, говорите? Заткнитесь, говорите? А сколько осликов на пачке? Вы думаете я не читал, что пишут на упаковках, этикетках и в специальных книгах? Да у меня есть не только путеводители по экзотическим странам, не только справочники и списки достопримечательностей, но даже иллюстрации к ним. Могу такое вообразить себе, что мало не покажется. Ну налейте же и мне сего тонизирующего напитка, а я продолжу, а я поделюсь по-братски со всеми с вами параметрами идеального куба. Кому-кому, а мне не единожды доводилось держать в руках приближающиеся к совершенству ложки, вилки, салфетки, сдачу, ключи, почтовые извещения, пригласительные билеты и свадебные отказы. Их формы всегда диктовались их же назначением, а какое содержание, какие функции может исполнять куб, тем более, совершенный? Куб по природе своей пуст, даже из цельного монолита или там, скажем, мрамора. Если его использовать как постамент для памятника - это одна величина, но если как развивающую у ребенка абстрактное мышление игрушку - то совершенно иная. И в обоих случаях он выглядит прелестно. Ни с ящерицей из нефрита, ни с имперской короной такие эксперименты без наказания не пройдут. Куб так сочетается со столом, как стол - с комнатой. Вот и все (по секрету: сама комната должна в тех же пропорциях сочетаться с неизданной книгой). Стены ее тоньше рисовой бумаги, а жилая площадь, о чем говорилось ранее, без соринки и без изъяна. Мы точнее точного определили безусловные габариты моего условного, славного приюта. Без линейки, без циркуля, без транспортира. Нет? Не уютно? А когда спокойно-так-преспокойно говорят о вещах, сути которых не ведают, мне уютно, мне спокойно? Ну? Кто кого лечит? И не повторяй больше свое умопомрачительное аюшки. Люди, действительно сведующие в стрельбе из лука, в вольной борьбе, в фигурном катании, в скалолазании, в прыжках с трамплина со сложными перевертываниями в воздухе и под водой с кем ни попадя не разглагольствуют о травмах, наградах, о личном почерке и тайнах ремесла. Вы видели ль когда мастера чайной церемонии, сочиняющего учебники, иль яро раздающего пришедшим к нему новичкам инструкции по - ? Понимаю, господ присутствующих невыразимо смущает менторский тон, круто вздымающийся на дыбы горлобесия, но слово мое совсем не о том, что всякий совместный досуг есть заговор против Лиры, но о том, что я тоже - даже когда эстетствующая комната - живое существо, тоже с бреднями, с надеждой, тоже хочу поучаствовать, и хочу если не поучиться, то, хотя бы, расслабиться. Так пустите, пустите же меня скорее в свою соломенную хижину, дайте и мне посидеть на легковоспламеняющихся циновках, дайте хоть краешком глаза взглянуть на тлеющие под вашими нержавеющими чайниками угли, на пар, на печенье и всякие разные экзотические сласти. Да: такие конфеты похожи на вечер, а фольга от них - на зимнее утро. Да, да: обогащают будни, обогащают общежитие и быт, внося в них лихую разноголосицу, бесцельно туда-сюда и обратно шатающиеся странники, а узкие специалисты если что и умеют, то холодно, глухо, с математически выверенным расчетом извлекать из якобы ничейной выдумки выгоду. Друзья! как хорошо вести неторопливый треп о погоде, когда заснеженный город далеко-далеко внизу, и никто, совсем никто тебе не мешает. Пусть себе танцуют и аплодируют, пусть гоняют мяч, - главное, чтоб мелодия было подходящая. Наихудщий из кошмаров - самовластие - оправдывается все той же самой, нами привораживаемой музыкой. Радуйтесь, ликуйте, если не слышно сильных, пленительных ораторий. Друзья! как хорошо вести неторопливый треп о погоде, когда заснеженный город далеко-далеко внизу, и никто, совсем никто тебе не мешает. Шум закипающей воды, ветерок из ниоткуда, наклон головы, затянувшаяся, но ничуть не тягостная пауза, приглашающий к дегустации жест, оживление, реплика, другая, долгожданный почтальон, доставивший открытки и виды давно исчезнувших плантаций. А ну их в окно. Наконец-то и я осознал, что в незначительном, через незначительное, обыденное, простое улавливаются отголоски гармонии. Что посредством небрежно протянутой зажигалки передается и постигается огонь внутренний, кремень и газ, вещество, которое не втиснешь ни в научный трактат, ни в многозначную поэму.

    Без сахара, но с долькой недозрелого лимона. Посмотрите, сколь чудесны эти облака. Ах. Вот и я сейчас, благодаря ни то близорукости, ни то тождественной ей глупости, привношу в чаепитие чрезвычайно торжественное пустословие, из которого, быть может, рождается, уже нарождается новое, небывалое, превосходящее любые ритуалы заманчивое времяпровождение. Не так ли и проза, не так ли и вся оставшаяся жизь делается: ощупью и на авось? Простите, но мне кажется, что размышляющий долго и правильно, додумывается до и без него известного:
        - Жить нужно хорошо!!!

    Итак, коньяк желателен французский. Мед - башкирский. Сталь - дамасская. Но где искать приближающийся к истине куб? В моем вопросе подвоха нет: сталь, сама по себе взятая, столь же относительна и условна, что и неиспользованный объем. Или воздух. Или воля. Или тишина. Быть может, правду знают обитающие в пирамидах мумии? Или, быть может, нужные координаты укажут железнодорожные пути?

    Еду. Если и не найду ответа, то хотя бы развеюсь и отвлекусь. А это уже кое-то: начать интригу с поездами.

январь - 2000
24 апреля - 2003