Земля и небо.

    Две минуты назад ушёл рейсовый автобус. Следующий будет чёрт знает когда, и денег на проезд всё равно нету. Май, а холодно. Ночью обещали заморозки. Каких-то две минуты. Можно пешком - к вечеру буду, две минуты. И два часа, как я бросила Кирюшу. А может, это он меня? А может я всё выдумываю, может так же прыгнуть в обратную электричку и тихо вернуться?

    Вон бабка торгует якобы горячей выпечкой, чаем и кофе, и в последний раз мы ехали с ним сюда вместе, и Кирилл ужасно матерился, что купленные пирожки оказались ледяными, а чай из термоса - еле тёплым. А старуха как ни в чём не бывало продолжала вопить:
      - Булки с мясом, с сыром, с капустой. С пылу с жару, кипяток.

    Вечером он названивал каким-то женщинам, уверена, что женщинам, а затем сказал, что у него деловая встреча и ночевать он скорее всего, не ведётся. И я впервые подумала, что это не он плох, а я его не удовлетворяю. Он же до меня всяких знал, много знал. И я поехала в наше киношное общежитие, к непризнанному гению Сергею, известному всем своими любовными приключениями. Вообще-то я терпеть не могу непризнанных, они всегда чем-то недовольны и то ли не хотят, то ли не могут сформулировать толком ни одной своей идеи. Или, попросту, у них их нет. Вот они и навёрстывают упущенное в постели.

    Его постель меня интриговала. В голову лезли самые непристойные, самые отвязные картинки. Будто наваждение какое. Или годами создаваемый микроклимат. Или это от него бегут такие токи. Сергей нисколько не удивился, что я вошла в его комнату. До этого мы никогда не общались, не обменивались ни мыслями, ни книгами, ни прошлым. Утренние дежурные приветы да перекур на переменах. Тем более я не курю.
      - Вина хочешь?
Похоже, он уже хорошо поддат.
      - Нет.
      - Жаль. А то сбегала бы за портвешком. Водка почти кончилась.
      - А я и без водки могу, - говорю.
      - Что можешь?
      - Всё. Всё могу.
      - А, ну да. Конечно. Да ты садись. Садись на кровать. Не стесняйся. Стулья-то все раздолбали. Уроды. Налить?
      - Не надо. Чем ты тут занимаешься?
      - Думаю. Думаю, что всё современное кино стало одинаково стерильным. Как какой-то затянувшийся рекламный ролик. А главное, главное - цвет воздуха, незримое движение, атмосфера, атмосфера насквозь эротичная, трепещущая, дрожащая и мерцающая. И чтобы был фантастический, нечеловеческий драйв. Видимо это только первая бутылка. Глаза сверкают, речь горячая, чистая. Надолго ли? Как бы не свалился. Или свиньёй не захрюкал.
      - Мне тоже хочется фантастического драйву.
      - Да?
Да. Он сел рядом. Положил руку на колено. Мягко сдвинул платье. Лицо его потянулось к моему. Мне незачем сопротивляться, но от поцелуев я уклонилась:
      - Погоди. После.

    Привстала, сняла трусики, откинулась на неубранное одеяло. Меньше, чем за минуту всё кончилось. Не успев начаться - кончилось. Он встал, налил себе водки, закурил. Я же распалялась воображением, какой-то неотступной надеждой, ожиданием чего-то большего, жгущего, пронизывающего, настоящего. Отодвинулась к спинке кровати, переложила подушку, свободно распахнула ноги. Он бросил на меня случайный косой взгляд и тотчас нервно отвернулся. Ох уж мне эти непризнанные. Ведь может сейчас и о нравственности заговорить. То ли дело состоявшиеся, постоянно работающие профессионалы. Всегда смотрят на тебя, как на часть интерьера; равнодушно смотрят и будто не видят. Или ещё попросят правильно подогнуть колено, а через мгновенье начать самозабвенно скандалить по телефону.
      - Ты бы оделась.
      - Зачем?
      - Так. Мало ли заглянет кто. Они же здесь каждую минуту шастают.
Ой какие мы застенчивые, какие воспитанные. Нет уж: развратничать так развратничать, падать так падать; если решилась, то пусть через меня хоть целый колхоз пройдёт, лишь бы узнать, лишь бы понять - все ли они такие.
      - Выпей водки. Легче станет.
      - А мне легко.
      - А мне кажется, что ты вся в напряжении. Выпей, расслабься.
      - Это тебе только кажется. Докуришь - возвращайся.
      - Куда?
      - Ко мне.
      - Да ты что. У меня дел полно. И так не успеваю...

   Я встала, надела трусики, спокойно поправила одежду, причесалась и молча вышла. Кирилл был дома.
      - Ты ещё не уехал?
      - Куда?
      - На деловую встречу.
      - Я не собирался ни на какую встречу.
      - Собирался.
      - Послушай: почему как только мне является в голову замысел, только я готов схватить музу за крыла, тотчас прибегаешь ты и своими идиотскими вопросами портишь мне весь настрой. Будто бес какой. Ну почему! Неужели нельзя чуть-чуть помолчать? неужели не видишь, что я придумываю очередной ролик?
      - Не вижу. Сидишь себе и чай пьёшь. А я в общаге была. Тебе привет от Сергея.
      - Сергей твой - признанный бездарь. Только и умеет, что с кем ни попадя трахаться и трепать языком.
      - Не умеет.
      - Чего?
      - Языком, говорю, трепать не умеет. Кроме спиртного ничего уже не видит. И от женщин, похоже, тоже устал.
      - Неважно. Мне сон приснился. Я не рассказывал? Будто кругом одни упыри. И друзья, и ты, и даже мои фильмы. И все сосут и сосут из меня энергию, силы, и я превращаюсь в медузу. Не в переносном, а в буквальном смысле - в медузу. Жалкая такая слизь лежит на асфальте и высыхает. А вы по очереди наклоняетесь ко мне, приглядываетесь, и всё что-то наставительно говорите, говорите, говорите, и чем больше я слышу слов, тем меньше остаётся во мне жизни.
      - Я нужна тебе?
      - Да. Что за вопрос.
      - Зачем? Для чего?
      - Догадайся.

    Нет, в подобном случае я не проницательна. Кухарка тебе не нужна, ты ещё до меня привык пользоваться сетью точек быстрого питания; речь моя тебя раздражает, сам постоянно молчишь; в постели... Для этого тебе необходимо напиться с друзьями разных водок и вин, втихаря от них добавиться коньяком или укрепляющей вьетнамской настойкой, опоить и меня до умопомрачения ликёром или пивом и, когда уже хочется ссать или спать, устроить вялую, почти никогда не вспоминаемую оргию. Я больше не буду мучить тебя ни вопросами, ни примитивным своим животным желанием. Твори, твори на здоровье, эти отупляющие пятнадцатисекундные тысячедолларовые рекламки, признаваемые знающей критикой за шедевры.

    И вот я стою на автовокзале и желаю попасть туда, куда - по твоему выражению - не едут поезда. Надо было прихватить все подаренные тобой драгоценности и украсть все твои деньги. Для твоего же блага. Чтоб подумал: вот сука, и спокойно бы, без лишних терзаний завёл себе новую, такую же покорную, безропотную...

    А может рискнуть стопом, на халяву, как ездили хиппи. Не верю. Не получится. Время не то. Все жадные стали. Хиппи. Кого знаю, лишь прикидываются ими. Или торгуют наркотой и подкупают фээсбешников. Враньё. Дети цветов. Авто-стоп, цзен-буддизм. Сексуальная революция. Вот и всё. Вот и всё, что осталось от них. Несколько газетных ярлыков, и ещё какая-то дремучая, тревожная, недоведённая до ума музыка. Ага: психоделика. Программы: по расширению сознания. Кирилл уверяет, что их движение изменило состав всей европейской культуры, что самая высокая мода до сих пор питается идеями шестидесятых. А сам рекламирует дорогой шампунь, в любом состоянии не забывает почистить зубы и дико боится триппера.

    Светит ярко солнце, а всё равно холодно. Особенно когда набегает ветер. Или это от нервов холодно? И ещё не позавтракала; торопилась, без оглядки торопилась на родину, к маме. А мама, и родина, и земля, и люди давно выжаты, до полусмерти выжаты несколькими воротилами шоу-бизнеса. Даже политики наши выжаты, и коммерсанты, и простые рабочие.

    Я ведь скучала. Скучала не по маме, с которой перезванивалась почти каждый божий день, а по воздуху, по тишине, по простору, по нормальному, человеческому, необъятному пространству. Я очень, очень люблю, когда перед тобой поле и нет ничего, нет никого, только ты, только эта земля и это небо. Будто окружающее смело входит в тебя, а ты без остатка растворяешься в окружающем. Да, пойти пешком. Смотреть на горизонт. Ни о чём, ни о ком не думать. Не жалеть. Ничего не сочинять для мамы. Никакой лжи. Явится простой и скромной странницей. Молча принять душ. Сесть за стол.

    Сил нет идти. Лучше уж под укоризненными взорами...
      - Куда ехать, деточка?
Экий винни-пух выглядывает на меня из машины. Настолько задумалась, что не сразу соображаю, что он обращается ко мне.
      - У меня всё равно денег нету.
Это на первый взгляд винни-пух, - заметил бы Кирюша, а на самом деле - упырь.
      - Даже на автобус?
      - Даже на автобус.
Что-то там себе соображает. Неужели повезёт?
      - А ехать-то куда?
      - В Роликово.
      - Ну что ж, садись. Мне туда же.

    Это Господь тебя услышал, сказала бы мама. Сажусь. Трогаем. В салоне хорошо, тепло, неожиданно и терпко пахнет шоколадом. Давно не встречала такого ярко выраженного запаха. Толстяк обожает шоколад? Интересно - какой? Небось мозги насквозь пропитаны сластями и рекламой. Или это такой новый автомобильный ароматизатор? Чтобы бензин не чуять. Вполне возможно. Уж больно стабильно он держится. Реальный шоколад давно бы выветрился. Толстяк включает радио. Земфира что-то голосит об однополой любви. О, я кажется начинаю её понимать.
      - Вот молодёжь пошла. О чём поёт? Слышите? Анечка просила сиять маечки. А кто поёт? Ведь баба же и поёт. Куда катимся? А дочь моя какого-то модного Пелевина всё читает. Каждый раз ей в городе новую книжку покупаю. Открыл несколько страниц, полистал. Слова, вроде, русские, а в голове - каша .. Вы тоже его читаете?
      - Я и Чехова читаю. Иногда.
      - Да. Чехов - это величина. Это сила.

    Рассказывай. Кроме газетных сплетен и курса валют, для тебя всё - жуть и мрак. Но попробуй возрази, что Пушкин, например, невыразимо тосклив, ведь спорить начнёт, доказывать с пеной у рта, что Пушкин... это святое.
      - О чем он хоть пишет-то?
      - Кто?
      - Пелевин этот ваш.
      - О том, как сытые взрослые дядьки, сидя в своём дерьме, и всё вокруг превращают в дерьмо.
      - Разворовали страну. Сволочи. Последнее разбазаривают. И всё мало.

    Бедняга. Журналов и конфет объелся. У тебя же уже каждая мысль кем-то прокомпостирована. Ни одного своего слова. Но в молчании ты ехать тоже не можешь. Либо радио, либо обязательно попутчика подавай. Даже если тому платить нечем. А бескорыстно жить ты давно разучился. И бескорыстно думать. Ни одного душевного движения, ни одного красивого жеста. А по закону подлости говорить-то как раз хочется именно с теми, кто ищет молчания. Так ведь? Или я ошибаюсь?
      - Ох, голова раскалывается.
      - Что так? Болеете?
      - Вроде того. Вчера с ребятами небольшой сабантуйчик устроили. Выпивка разная - намешали. Ну, и девочки конечно. И я, чтобы не отставать, того, перебрал.

    Как быстро переключается. Дочь, девочки. Интересно: с какого возраста мужики перестают контролировать не только судьбу, но и течение собственных мыслей? Забывается тотчас. С "девочками" не помнит о семье, а дома искренне верит, что он честный, заботливый и никогда, ни при каких обстоятельствах не изменяющий муж. И с тайным превосходством слушает о пьяных похождениях соседей, им же управлять, им можно манипулировать по собственной прихоти. Только не кому, да и не зачем. Он же наверняка почти ничего не умеет.
      - Да-а-а, за всё приходится платить, за всё приходится платить.

    Защитная полоса тополей, сквозь которые проглядывает чёрное, свежее вспаханное поле. И ослепительное, режущее глаза небо. И скорость. И ветер. Чего ещё желать? Длить и длить подобное состояние. И быть, быть так всегда, везде, и в метро, и на учёбе, и дома, и в гостях. Всегда помнить, всегда держать в себе море воздуха и света. Отдохну и, глядишь, вернусь к Кириллу. Может быть. Там посмотрим. Только зря этот винни-пух косится на мои колени, ни к чему. Лучше бы на дорогу смотрел, вперёд, вдаль. Вон как красиво.
      - А я, кстати, неплохо зарабатываю.
      - И машина у вас хорошая. Быстрая.
      - Я и сам быстрый.
Ага; разумеется; слышали; знаем.
      - Э, э, куда вы сворачиваете? нам же прямо, мне дорога известна, нам прямо.
      - Понимаешь, детка, там дальше пост ГАИ будет, а от меня перегаром разит. Не хочу неприятностей. Объедем их за деревьями.
Ну-ну. Шоколадом, что ли, закусывал? Поехали с обратной стороны тополей. Слева открылось не поле, а низкий, скрывающий просторы кустарник. Дорога плавно опустилась к оврагу. Легко скатились. Машина, качаясь, пошла по руслу пересохшей речки или ручья. Всё глубже и глубже - в заросли не то кустов, не то каких-то непонятных, кривых деревьев. Странно потемнело. Путь преградило поваленное для перехода топи бревно.
      - Всё. Приехали.
Заглушил мотор. Тупо, не двигаясь, смотрит вперёд. Лицо покраснело, лоб покрылся испариной. Голос его, сбиваемый отрывистым дыханием, предательски задрожал:
      - Что же, что же мы, мы делать, делать-то будем, дальше?

    Ах ты урод, ах скотина., за всё платить надо. Приехали, девочки.
И сам быстрый, и зарабатывает, кстати, неплохо. А спроси - кем или где он служит и увидишь напыжившуюся, претендующую на глубокомысленность свинью. Негодяй, кабан, сама виновата.
      - Вы делайте что хотите, а я дальше пешком пойду. Спасибо. Всего хорошего. Удачно вам выбраться. Дойду до поста, а там и дом близко.

    И вышла. И пошла. И стала сквозь ветви и стволы карабкаться по склону. Наверх. К полю, к небу, к свободе. Позади хлопнула дверь. Ещё раз хлопнула. Мотор едва тарахтит.
      - Погоди, глупенькая, чего ты, не бойся.

    Скорее. Я и не боюсь. Скорее. Так, вот и поле. Вот и простор. И спрятаться абсолютно негде. И ни одной дороги, ни одной тропы, ни души живой. Чуткая, бескрайняя, будто первобытная целина. Наклонилась. Расстегнула на туфлях застёжки; сняла их, побежала по пашне. Какая глупость, какая трусость. Нужно остановиться, развернуться да с размаху врезать ему по роже. Или в промежность. И бежать-то нужно совсем в обратную сторону - к трассе, к машинам, к посту ГАИ.

    Но если страх гонится за мужчиной, то силы его удесятеряются, движения делаются четки и осмысленны, в голове проявляется кристальная ясность ситуации, всего с ним происходящего. Женщину же страх хватает за пятки, за запястья, проникает в тело, опутывает внутренности тёмной истомой; она теряется, начинает метаться и всякое действие, всякую цель обращает в полную их противоположность.

    Он упал на неё и засопел. Как удушливо он сопит. Расслабься, выпей водки, отдохни, хоть раз получи полное удовольствие, сама его изнасилуй, к чёрту блузку, к чёрту пуговицы, бери его целиком, с потрохами, сам же будет плясать под твою дудку. Дурёха, у тебя же утром месячные разыгрались, ещё в электричке, ты полдня ничего не меняла. Как некрасиво. Вот всегда так везёт. Но пусть, пусть же этот пердун скорее залезет в трусики, так ему и надо, не сопротивляйся, так и надо, пусть.

    Но он то гладит её по ляжкам, то беспомощно пытается расстегнуть свой ремень, ширинку; пыхтит, вновь елозит по чулкам, она сухо и громко плюёт ему в лицо, в ухо, в шею... Он как-то резко и удручающе обмяк, потяжелел, сполз вбок, в сторону, на землю. Будто кто лопатой по позвоночнику треснул. Глухо выдохнул:
      - Се, сердце. Пи, пигали, ца. Прости. Крошка.
      - Чего?!!
      - Я, я всё.
      - Кончил, что ли, хрен несчастный?
Он упёрся локтями в землю, вцепился пальцами в свои жидкие волосы. Она ни с того ни с сего заревела, заревела сильно, бесстыже, в голос. На ресницах заиграли, заискрились многочисленные маленькие радуги, в небе запрыгало сразу несколько солнц.
      - Ну, ну, перестань, успокойся.
Он осторожно провёл ладонью по её горячей щеке.
      - Убирайся. Катись отсюда. Катись к своей матери, к жене-стерве, к недоделанной дочке. Ну! Живо! Кому я сказала!

    Он с трудом поднялся и широко расставляя ноги, будто сдерживая качку, будто после обморока или удара медленно побрёл к оврагу. Было видно как он то утирает рукавом плевки, то отряхивает въевшуюся в ткань предплечья землю.

    Спустился вниз. Сел за руль. Увидел оставленный дочерью и теперь растекающийся прямо по крышке обогревателя кусок шоколада. Вот, значит, откуда этот сладкий, этот дурманящий запах. А я-то думал. Взялся за ключ зажигания. Руки мерзко, отвратительно, гнусно дрожали. Даже не тряслись, а остервенело ходили ходуном. Ничего, ничего, все они такие, все одинаковые. Руки. Не то как у перепуганного до смерти старика, не то как у подростка, натолкнувшегося в лесу на сплетённые тела. Тварь. Ничего подобного с ним никогда не случалось. За что, Господи? И отвращение к самому себе граничило с перехватывающим дыхание восторгом, лёгкостью, щемящей пустотой, дочка и вправду какая-то вышла недоделанная. Ничего, выберемся. Четырнадцать, а ходит неизвестно с кем.

    Колёса всё глубже пробуксовывают, а он машинально жмёт и жмёт на педаль газа.

Москва, май - 2000.