Алексей
Легалин

    Я со своей горы был лишен возможности обращать внимание на жизнь. Свалившись же, наконец, вниз, я обнаружил, что она уже шла. Я лежал прямо на улице, асфальт и чужие окурки жгли и марали спину моего свежего горного пиджака, а сверху, прямо по мне, проходила жизнь, так и норовя раздавить мою нежелезную грудную клетку тяжелым и непостижимо грязным сапогом.

    Я слышал раньше о шутках жизни. И то недаром говорят иные: "Жизнь сыграла со мной злую шутку".Но с каждым ее шагом я все больше чувствовал: это уже всерьез, так уже не шутят, даже по злому. Тогда я вспомнил другие слова: "Да, жизнь серьезно потрепала тебя, парень!" Но и это не подошло к моему случаю. "Жизнь жестоко раздавила меня", - всплыло вдруг на поверхность нужное определение.

    И я ползал собственной лужей, беспокойно пытаясь собрать размозженные кости. Между тем меня уже окружили какие-то подонки, несовершенного вида и лет, хватали кости чуть ли не прямо из меня и с гиканьем и улюлюканьем матерясь, удирали в окрестные темные переулки, чтобы там воспользоваться наглой добычей.

    Наконец, меня растащили, и только жалкий копчик, то ли незамеченный, то ли презрительно отвергнутый разлетевшейся прочь толпой, одиноко валялся в пыли под сгущающимся мраком надвинувшейся грозы. О, гроза должна разразиться, и месть будет страшной, но солнца ей не затмить. По лучам переулков разнесли меня, и несется по ним мой свет из точки, где сияю я - солнце - последняя косточка мира.

         28 08 96

    Жизнь выливается из меня прочь, кран прохудился, слесарь запил. Если бы можно было хотя бы проследить ее путь, но этот лабиринт канавок, капилляров, всякой податливой пустоты, столь охотно отдающейся любой, хоть самой затасканной жидкости, сквозь него не пробраться ни органом чувства, ни интуицией, ни еще чем, и будь у меня даже духовное видение, не пробрался бы. Пути не просматриваются, но будто слышу, как они прокладываются там, в темнотах и глубинах проклятой черной Неизвестности. Эта Неизвестность с большой буквы, пугающая с детства всякое сущее существо, что называется, транс-цен-дентная до неясного мозга непонятных костей (да кто сказал, что у нее все это есть?) - что она вообще такое? Откуда и на кой взялась она в мире, который, не будь ее, был бы столь ясен, столь четко очерчен, осязаем. В нем негде было бы спрятаться - и как все любили бы друг друга. Не захотели бы, - а полюбили. Или перебили бы насмерть всяк всякого, и остался бы кто-то один-одинешенек (почему и не я?) и был бы счастлив недостижимым иначе способом. Был бы счастлив четким и ярким зеркальным счастьем. Впрочем, нет, не зеркальным, зеркала бы я поразбивал, даже перерасплавлял, они уводят, они любую обыденность превращают, суки, в то самое, Неизвестное и Бесконечное, которого-то и нет в этом счастьеносном, но необретаемом мире. Да, увы, необретаемом. А обретено лишь то, что есть, и это проклятое "есть" всасывает своими алчными глубинами мою несчастную, слабую, податливую жизню, и не проследить, куда они уносят болезную. Но вдруг меня осеняет надежда. Что, если все эти канавки, капилляры и что там еще приведут невероятными неведомыми путями мою живительную влагу прямо к пересохшим омертвелым устам несчастного похмельного слесаря? И он присосется к живительной сети, как к груди панкосмической матери своей, и оросит живая влага моя пустыню уст его? И взыграют новые силы во чреве его? И выйдет он, опохмеленный, из глубин неприязни своей, и залатает дыру в растекшемся кране моем? Залатает, и я снова буду спокоен за свою жизнь, буду нежно холить и лелеять в себе ее сладкие остатки. А слесарь, ни слова не говоря, тихо отыдет к себе, подыхать в глубинах похмелья.

         23 02 02

    Занятно! Птица выпорхнула вдруг из похолодевших внезапно рук хозяина и устремилась - непонятно куда. Странно только, почему это его душа приняла вдруг форму птицы? Тело же этого человека восприняло к тому моменту, когда птица скрылась из глаз, все признаки омертвения. Такой же диагноз поставили и врачи.

    На похоронах было жутко от столпившегося народа. Смех и плач обезумевших от толчеи и холода людей подавили своей бессмысленной массой слабую струйку молитвы священника, приглашенного, впрочем, лишь в форме дани новоявленной моде. Когда же все улеглось, стало ясно, как много их легло, слабых и затоптанных, в то морозное утро. Над заносимыми снегом трупами утробно покаркивали деловитые вороны. Расследовать случившееся стало некому через несколько часов после случившегося, поскольку небывалый мороз, ударивший по городу в тот роковой день, превратил в ледяные глыбы все остатки его многочисленного и шумного некогда населения. Вечером того же дня город был вычеркнут из списков истории, дабы память о нем не добила своей невообразимой кошмарностью последних сил изгинавшихся от сутолоки граждан.

    Повсеместно жизнь вошла в колею, из которой, впрочем, не выходила, а летом, над пустым и вполне уже весело гниющим и разваливающимся бывшим городом, летала с утробным криком серая и облезлая птица. Долго она так летала, пока не сдохла, запутавшись в бахроме оборванных троллейбусных проводов.

         11 12 02

    Однажды, глубокой ночью, Сапунов пошел покупать курицу. Погода в тот час стояла дурная, могильная и промозглая. Завернутый в темный плащ, полностью скрывавший его от глаз ночи, Сапунов чувствовал себя совершенным убийцей. И действительно, завернув за угол, он убил какого-то старика, который, тщетно отбиваясь кочергой, перебил Сапунову все зубы. Это обстоятельство напомнило состоявшемуся убийце как об истинной цели его предприятия, так и о ее совершившейся бесполезности. "Если я иду покупать курицу, - подумал Сапунов, - значит целью я поставил себе съедение оной. - Но, будучи существом мясо-волокнистым, она перед съедением требует разжевания. Так ведь?"
        - Ведь так! - ответила Сапунову аудитория, покрываясь рябью мелкого рукоплескания.
        - Так, - продолжал Сапунов, - но, не имея зубов, я оказываюсь лишенным возможности организации жевательного процесса, верно?
        - Верно, - подхватила аудитория, начиная напоминать бурлящее море.

    Между тем Сапунову, возвышавшемуся кичливым памятником над беспредельной толпой, начинало уже становиться дурно от стремительно расползавшегося серым змеем по всему организму ворчливого голодного голода. Рвотные позывы мешали Сапунову говорить, а обширно разлившаяся вокруг него аудитория уже тонула сама в себе от бурного негодования. Подождать бы несчастному Сапунову еще минуту-другую, и толпа захлебнулась бы в собственной ярости и сожрала самое себя. Но нет, не такой был Сапунов человек, чтобы ждать. Ведь не ждал же он того старого с кочергой, а просто убил его. Так и теперь, зашатавшийся от дурноты Сапунов оступился и упал в бурные ломкие руки. Ох, и раздирали же его, голодного и тощего убийцу, неблагодарные ученики!
    "А как же курица?" - спросите вы. А никак! Курица была только предлогом, дабы разыграть драму незадачливой судьбы Сапунова.

         7 01 03


        ДРАКА

Все с товарищами дрались, - Только я один не дрался. Дома я сидеть остался, Начитавшись разных книжек, Старых, сложных и нездешних. Я полюбил их бег кромешный По прутьям времени лихого. Проснулся в полночь, как пастух. Росли поля на корм скоту Вдали, под лунными щеками. Ночными, жидкими часами Я не умел еще владеть - Они в глазах бесхозно тлели. Я стал решать, во что одеться, Желая выйти из постели Под сеть бессолнечных часов. На потолке горел засов, И я в нем мертвый отражался. Был страх, и я упасть хотел, Но, как упрямец, удержался, В окно же камень залетел. Стекло рассыпалось небрежно, И камень, стукнув неизбежно, Лизнул меня по голове. Он был совсем как человек! Его черты не задрожали, Когда у ног моих упали. Я был немного потрясен, Но видел камень, как бутон, И он действительно раскрылся. На дне его блестел покой.

И в этот миг я соблазнился И тихо взял его рукой. Он был неясен в очертаньях И, бултыхаясь, как волна, Запачкал мне ладони тайной, Распространяя письмена. В окне разбитом прыгал кто-то С чертами зябкими урода И лил напористую воду Густую, пеструю, как рвота. Меня тошнило. Злая давка Меня толкала изнутри, И я проткнул его булавкой - И он упал с лицом зари. Я перегнулся через раму И посмотрел по сторонам: Он был внизу, весь тот же самый, Разломан только пополам, И отсвет давешнего камня Я усмотрел в его кусках… Тогда загадочно и плавно Я приподнялся на носках, Вскочил на прежний подоконник И слабо прыгнул, как покойник. Узнав в ногах асфальт ночной, Я замахал, как заводной, Блудливым маятником битвы. Я дрался весело, как бритва. Тогда товарищи вернулись И мне приятно улыбнулись, Приняв меня в свое дупло. Вот так мне в дружбе повезло.

1992