БОКС

    Года два я вынашивал (вынашивал - громко сказано; скорее - таскал с собой как вышедший из моды давно обшарпанный кубик Рубика, помогающий в неудобных для чтения ситуациях скоротать время, путь) идею романа о боксе: сначала через подростковые поединки показать характер героя, затем перейти к теории бокса, через неё - к теории литературы и - наконец - выверт в жизнь: мол, всякое дело, которым ты упорно занимаешься, не просто влияет на судьбу, на внешнюю, пересказывающую её форму, но и на само мировосприятие: и боксёр, и монах, и биолог, и - даже - простой дальнобойщик, посвятивший себя узкой и непрерывной практике, приобретают одну общую черту: честное отношение к происходящему вокруг. Таких романов много, в них один и тот же соблазнительный подвох, приманка: смотри, читатель, с миром можно бороться, с ним можно справиться, и даже в случае неудач (глобальная и Последняя, метафизическая Неудача в таких романах не допускается) ты выглядишь превосходно, временные проигрыши идут тебе к лицу. Однажды видел на провинциальной станции женщину, которая из-за какого-то неведомого, злого рока упустила последний автобус, хотя машина, собиравшая пассажиров, минут двадцать стояла перед её носом с призывно открытой дверью. Тогда бедолага уселась на скамейке (до этого она о чём-то перешёптывалась с местной сомнительной цыганкой) и выудила из баула потрёпанную хилую книжку. Это было руководство "Как стать неотразимой". Боюсь, что с подобным чтивом её ждёт нескончаемая череда мелких неприятностей. Не хочу ни язвить, ни каркать, но авторы этих пособий акцентируют читательское внимание на таких несуразных мелочах, явление которых в собственной судьбе начинаешь принимать за нешуточную духовную брань, и….. погрязаешь, погрязаешь, погрязаешь.

    Когда я сам себе могу объяснить от начала до конца замысел, то значит это (для меня лично) одно: в нём, в замысле, нет ни глубины, ни достаточных жизненных сил, умеющих пробиться - как вода в прогнивших батареях - в самых неожиданных местах. Скажем так: текст может быть вполне жизнеутверждающ, но сам - внутри - безжизнен. Это всего лишь план, хороший намёк на дурную литературу. Года два назад, прочитав у любимого Газданова описание боксёрского поединка и узнав из комментариев, что он был неравнодушен к этому виду спорта, я увлёкся вышеописанной идеей, но подошёл к ней, к сожалению, с формальной стороны, которая меня даже у признанных стилистов оставляет равнодушной (вообще, создание произведения такая же большая тайна, как брак или деторождение: слишком многое зависит не от воли, но от Божьего промысла): если я радуюсь и отмечаю какие-то языковые изыски, структуру, поворот мысли и т.д., и т.п., то, следовательно, что-то не так, не так в целом. Хорошо, когда захватывает весь массив, как бы разом, во всей своей будущей (непрочитанной) полноте: ой, какой у вас прелестный ребёночек. "Что вы, что вы, ножки кривоваты, ручки слабоваты, сопит и часто просыпается…". Люблю быть глупым читателем. Без всякого кокетства: наивным, покупающемся на все авторские уловки. Так человек, знающий, что с напёрсточниками нельзя связываться, всё равно - наперекор здравому смыслу - ввязывающийся в игру. Да, вероятно втайне я мечтаю читать руководства по стяжанию тихого мещанского счастья. И на днях узнаю, что другой мой любимый автор, Довлатов, боксёром был сам и написал (если верить Генису) большой (и пока неопубликованный, а может быть о с т о р о ж н о не дошедший до меня) роман. Два классика, два профессионала, столкнулись на ринге. Одинаковые весовые категории, но различные техники. Подарок критикам, вроде упомянутого выше судьи-специалиста: разные весовые категории, но одни и те же, до предела, до автоматизации доведённые приёмы (вникание, исследование) которые выглядят крайне жалко: приперев спиной к стене подушку, я полулежу на диване, в темноте, тупо, почти отрешённо разглядываю тёплые шерстяные носки будто бы на отдельных от меня ступнях, и на всякий вопрос или предложение раздражённо отвечаю: я занят. Всякий посторонний шум, реплика, движение обрушиваются на меня точными нокдаунами. Даже танцующие от холода ступни - тик-так, тик-так, крест-накрест, крест-накрест - воспринимаются челночными и отвлекающими манёврами противника. А я же, вместо того, чтобы перевернуться на живот и увлечься обойным узором, думаю приблизительно так: я, достаточно опытный - пусть заблуждаюсь - лозоходец, нахожу воду - пусть заблуждаюсь - и, зажмурившись, отбегаю подальше; вновь принимаюсь кружить вокруг да около, вновь возвращаюсь к найденному месту, вновь пытаюсь потерять его и найти ещё и ещё раз. Вместо того, чтобы звать не помощь или в одиночку приниматься за рытьё колодца, занимаюсь какой-то непростительной для взрослого человека ерундой. Наваждения, наслаждения, описанные Достоевским: бесконечная радость придумывания, торможение, а точнее - боязнь окончательного выбора, и р а б о т ы. Тонкий сон, п р е л е с т ь? Не знаю. Меня постоянно обвиняют в непростительно долгих экспозициях, которых в моих текстах в о о б щ е н е т. Или, если угодно: одна сплошная экспозиция и больше ничего. К чему клоню - к началу: этот последний и невидимый подземный ключ меня волнует куда больше тех средств и матерьялов, из которых делаются сами колодцы; знаю, способ дикий и коммерчески невыгодный, но - дойдя до крайности, до полной уверенности, что жажда будет утолена - принимаюсь рыть голыми руками. Авторы п р а в и л ь н ы х романов напоминают мне людей, удачно прикупивших буровую установку: сверлят почву на авось, быстро и глубоко, а вода со временем набирается естественным образом. Но зачем спорю и ссорюсь с призраками? - глупо. Пусть. Просто оправдываюсь: у меня местами и бетонные кольца, и дубовая доска, и ивовые прутья. Пусть заблуждаюсь. Так вот, о приёмах. Завёл себе книжку, с намерением сформулировать - для себя - литературный манифест. Обложился как теоретиками искусства, так и программами самих художников. А на ответ наткнулся в газдановском рассказе, в одном скромном абзаце. Процитирую. Один герой замечает, что литература, это стакан воды, зачерпнутый из великолепного водопада; вода та же, но о красоте и величии источника не сообщает. На что автор отвечает: " - Не знаю; может быть, чтобы не забыть. И с отчаянной надеждой, что кто-то и когда-нибудь помимо слов, содержания, сюжета и всего, что, в сущности, так неважно,-вдруг поймёт хотя бы что-либо из того, над чем вы мучаетесь долгую жизнь и чего вы никогда не сумеете ни изобразить, ни описать, ни рассказать".
    (Вообще-то я противных прямых и обширных цитат и считаю, что произнесение имён исторических личностей - акт магический, защищающий и укрепляющий чахлое произведение; как бы меловой круг, иллюзия среды и сопричастности, либо ревнивое плечо старшего брата, либо пробковый пояс, пойманный утопающим: а он уже на берегу, но ещё в шоке. Так скромные, серые бытописатели охраняют себя именем Кафки, интеллектуальная малосъедаемая заумь отмежёвывается Джойсом, эстетствующий эротоман похрустывает Прустом. Но они также и опознавательные знаки, пароли, характерные для конкретного времени и круга и не отменяющие вышесказанного. Так вот: когда терзался. переписывать или нет Газданова, то сварганил такой самопальный бур: текст предваряется фразой: "Мне хотелось написать рассказ или повесть на такую-то тему, но эту задачу отлично решил такой-то автор; позволю себе скромно процитировать его…". Далее приводится целиком упомянутая вещь. Завершаем так: "За исключением двух-трёх фраз, которые я бы лично отделал иначе, целиком и полностью подписываюсь под этим опусом". Можно быстро состряпать увесистый сборник. "Текст, который я никогда бы не смог написать, потому что в подобном направлении не двигался. Но посмотрите…". "Вещь, вызывающая во мне патологическое отвращение…". "Милая, но необязательная штучка, которую я включаю в сборник по прихоти, из-за любви к чистому искусству…". "А вот так, господа читатели, писать не нужно…". Но что-то от спорта я забрёл в область геологии. Хотя подобный проект мог бы быть реализован и вызвал бы шквал - пусть отрицательной - критики, вернее, с ног сшибающую волну эмоций: "Да кто он такой, этот Замешаев…". И вот уже многие заинтригованы, многие интересуются: "Да! Так кто же он всё-таки, этот загадочный и наглый Замешаев?". Ничто не ново, и здесь я опоздал: у меня на полке уже есть такая книга. И автор её широко известен (сделать сноску: подразумевается, вероятно, Виктор Ерофеев). Но завистливо-беспомощный удар мой ниже пояса; разведка боем оборвалась ударом гонга. Чересчур поверхностное, конечно, завершение первого раунда, - отвлёкся, время не рассчитал, и вот уже оправдываюсь: такова жизнь).

   Вчера ездил к родителям, в их подъезде поставили новый лифт, и в чистой, свежей ещё кабине кто-то начертал размашистую свастику и чёткую подпись: "Банда новых русских и старых жидов разорвала Россию. Их ждёт справедливое возмездие". Страшно оттого, что сами же себя и разворовывает, обворовываем, не переносим ни чистоты, ни воздуха, готовы каждый год перекрашивать лестничные пролёты и т.д., но ещё одна мысль, мне не свойственная, посетила меня: а уж не сами ли жиды выдумали пресловутый пятый пункт? Когда стало совсем невмоготу, сами же себя и выпустили за границу, якобы в Израиль, а на самом деле - куда удобней? И не особенно-то юдофобствующему Ивану (да, да, миф, грамотно состряпанный теми же теми же жидами), вяло мечтающему о райском времяпровождении, пришлось срочно и подобострастно искать в себе приметы еврейской примеси. Даже уезжая отымели. Но неловко, неуютно сделалось от того, что т а к о е явилось мне в голову помимо воли, самопроизвольно. И кто же эти злобствующие уроды? Вспомнил себя, тринадцатилетнего - сижу на ступенях чёрной лестницы и от скуки вырезаю маникюрными, маленькими кривыми ножницами свастику. Из не такой уж податливой консервной крышки. Хозяйка кривых ножниц лениво и, вместе с тем сосредоточенно слюнявит горлышко пивной бутылки. Друзья-товарищи предлагают залезть на чердак или пойти на скамейку. Сомнамбулически перемещаемся: ступени, этаж, чердак, лифт, скамейка, качели, скамейка, ступени, подожжённый почтовый ящик, кто-то принёс клей "Дамал", нет полиэтиленового пакета, старательным окурком нарисован долгий поезд: "Кто хочет……. прикрепи вагончик". И ключами нацарапанные имена. Первым всегда - в окошке паровоза с романтическим дымком - Вова, которого никто, чаще всего, лично не знал. Не знали лично и криминальных парней, но блатные повадки каким-то чудом прилипали и быстро осваивались. Да: где-то безобразничали настоящие уголовные пацаны (по которым тюрьма плакала), где-то тусовалась хиппующая пионерия, по каким-то сквером прогуливались со своими расчёсанными коккер-спаниелями ботаники и недоступные на всех уровнях комсомолки (они почему-то повально влюблялись в отъявленных негодяев; природа либо следила за равновесием, либо, таким образом, мстила и тем, и другим, и третьим), а мы, подъездные болезненные мальчики, не то, ни сё, ни рыба ни мясо, язвительно перетирали косточки и тех, и других, перехватывали сплетни старших, нюхали выворачивающие сознание взрывоопасное горючие средства, учились небрежно и м е ж д у п р о ч и м шарили под нижним бельём прибившихся к нам (по Дарвину) лохудр и больше всего стыдились своего внешнего вида: одежды, роста, жестов и неотвязных - для каждого особенных, характерных - фразочек. Вкалывающие за необходимые продукты и зимнюю обувь родители, дабы как-то оградить меня от влияния улицы, втюхивали меня во всевозможные секции и кружки, начиная изостудией или радиокружком, и заканчивая каким-нибудь маразматическим спортивным ориентированием (я хотя и не страдал ни когда пространственным кретинизмом, всё же не понимал и недолюбливал, недооценивал - до последнего времени - реального пространства), меня же тянуло, почему-то, чужими ножницами вырезать, сдирая кожу на фалангах, фашистский - именно фашистский тогда - крест. Теперь, кажется, я начинаю понимать причины. Готовится реформа языка. Один из противников её заявил, что только слово "цирк" станет через "ы", устная речь начнёт подчёркивать - бессознательно - "и". Сначала я не понял, не согласился, но вспомнил, что Ленинград в разговоре всегда именовали Питером, но только он вернул своё прежнее имя, Петербург, так в прозе, в кухонных беседах возник недавно ненавистный "Ленинград", то, чего нет в природе. Рождение, возникновение, проявление мерзкой внутренней свободы: раз мне некуда податься, так получайте - хотя она вам и не нужна - запретную свастику! Утрирую, конечно, но мысль, похоже, близка к правде. По этой же причине и циркуль будет через "и", и Ленинград с периодически возвращающейся "р", и росчерк маркера в совершенно новом лифте, и череда, бесконечная цепь озабоченных вагончиков. Отсюда, может быть, и столь бережное, столь целомудренное отношение к скатологической лексике: только бы не попала на страницы передовиц. Но это уже другая, отдельная тема. Как-то в пригородном автобусе кондукторша требовала оплаты проезда от какого-то молодого развязного пьяного парня. Он, уставши лаяться, Вынул свой последний и единственный козырь - фээсбэшную ксиву: "Поняла, дура, с кем дело имеешь!". Пассажиры молча глядели в окна и думали "о чём-то своём". А дура поняла совсем другое, что-то более важное, остановила автобус и бойко вытолкнула мерзавца на обочину. Он же, сдаваясь, вопил (это действительно более походило на вопли, нежели на человеческий крик): "Да в другие бы времена… Я бы тебя сразу к стенке поставил… ты бы у меня поплясала…". Когда двери захлопнулись, старуха в полной тишине спокойно произнесла: "Сейчас, слава Богу, не д р у г и е времена." Она знала, о чём говорила, и знала, что с в о й страх она уже пережила. Меня же - видите - швырнуло к самым канатам, к дипломной работе сестры, смысл которой сводится к тому (терпеть не могу "сводить" смыслы к аннотации, лучше уж придуманным в первом раунде способом привести весь её текст целиком), что зло перманентно присутствует в нас, среди нас даже в самые лучшие времена …а в худшие, культура откровенно посылает нам практики, позволяющие поворотиться лицом к добру. В том же автобусе - чуть позже - мой спутник: "Думаю, что число негодяев в мире всегда одинаково; но периодически находится организующая их рука, и они с готовностью мобилизуются…" Возненавидев потрясающие внутренности дзюдо, я необъяснимым для себя образом прижился в боксе. И раз уж не менее странным образом ведётся сегодняшний бой, попробую, если успею, коротко рассказать в этом раунде о двух обыкновенных парнях. Один сейчас известен половине Москвы, отражает как умеет лучи легендарной Умки, молчит и загадочно улыбается. второй же тихо пропал без вести и, вероятнее всего, мёртв. Если разговорить первого (а общаться мне с ним приходится раз в год), то вы узнаете, что он "увлёкся психологией, д а ж е посещал лекции Золотарёва (Золотникова?), а столичные хиппушки хотят, только вот свободной квартиры нету", - на такой двусмысленной ноте монолог и замирал. Второй же вдохновенно декламировал цельные прозаические произведения Виан, Хармс, Мамлеев. Глупость первого вырастила длиннющую, до пупа, благообразную бороду, за которой скрывается какая-то серая кислятина, ум же другого - через классиков абсурда - пришёл сначала к нескольким - в духе Достоевского - сорвавшимся суицидам и, наконец, к тёмным криминальным структурам, в которых он и сгинул безвозвратно. Но одна общая их черта поражает меня до сих пор. Первый жил в детстве в панельной пятиэтажке промышленного Орска, второй - в панельной пятиэтажке промышленного Кемерова. Оба ничего не знали ни о системе, ни о её культовых атрибутах, ни автостопа, ни столичных уличных проблем. И в то самое время, когда моя первая подружка сосредоточенно слюнявила то пивное горлышко, то мои подлые прыщи, они вырастили уже вызывающе длинные волосы, натянули драные джинсы и битые косухи и отправились чуть ли не босиком в Москву (разница незначительна: один шёл по трассе, другой на перекладных электричках). Кое-как отбиваясь от всегда местной урлы, они сделали - независимо друг от друга - общее открытие: не такие уж они уроды, и мир не так уж безнадёжен. Я же думаю вот о чём: если их действия были крайне самостоятельны, без оглядки и без поддержки, то - во первых - культура пробивается сквозь нас, независимо, а иногда и вопреки нашим притязаниям на неё, а во-вторых, общество разделяется на правых и левых ради собственного же… Гонг.

   Было у меня три тренера (а не продолжить ли столь же былинно: первый тренер - мудрый седовласый старец, второй … ?). Да, первым был хитрый, крепкий мужик, с сединой, предпенсионного возраста, самодостаточный и спокойный. Полжизни он провёл в загранкомандировках, то воспитывая братьев-славян, то сопровождая их на всевозможные чемпионаты. Если уж у него возникало соответствующее для назидания настроение, то мастер рассудительно и со смаком принимался перечислять из какой страны в каком году какую вещь он привёз домой, где его надули, а где чего удалось урвать практически задарма. И, разумеется, его деловые, профессиональные истории, замечания и детали были для нас, уличных детей, увлекательней всяких сказок о достижениях молодых, никому неинтересных бойцов. Вот, каждый думал про себя, можно кое-как выбиться, поездить по миру, примодниться, обзавестись и техникой, и сувенирами… Но мудрый старец укатил по новому приглашению, оставив на тренерском месте своего преемника (как мы знали, зал находился в двух шагах от дома, потому мастер хотел это "тёпленькое местечко" удержать для себя), который оказался молодым и лысым, круглым и упругим, как хороший футбольный мяч, ленивым парнем, работающий по утрам мясорубом в кулинарии, а по воскресеньям посещающим либо бассейн, либо сауну. Первое, что он нам сообщил, это было то, что на самом деле вредно пить в бане пиво, и после тренировки сразу хлебать из-под крана сырую воду, - излишняя нагрузка на сердце. Занятие проводилось чаще всего так: наш колобок усаживался удобно (подобрав одну ногу под задницу) на единственном стуле, раскрывал раритетный талмуд "Советский бокс" (издание, кажется, сорок шестого года; до сих пор не могу найти этой книги) и медленно и вдумчиво зачитывал главы из теоретического раздела. Здесь был и курс физики, и анатомия, и советы по гимнастике. Теория подкреплялась красочными этюдами личного характера: "Позавчера. Малость выпил. Иду. Уставший. У подъезда какие-то козлы. Вроде не дружинники. Им моя шапка понравилась. Вот моя. Вы её видели. После занятий особенно любопытным покажу…". Вожделение к дальним странам быстро сошло на нет и забылось; явились более прозаичные фантазии. Он возвращал нас к "суровой правде жизни". Оставшиеся полчаса мы гоняли, иногда работая кулаками, мяч. Но как-то вернулся из мест "не столь отдалённых" лучший друг колобка, ему требовалась работа. Наш третий тренер был чересчур худой, костлявый, синий от наколок, без ряда верхних передних зубов и, как мне показалось, с чуть подрезанным языком. Он быстро-быстро говорил, сильно шепелявил, и речь его напоминала шипение вспугнутой или взбешенной змеи. Злым он не был. Понять нельзя было ни слова. Объяснял он лучше всего лёгким ударом по локтю, по пятке, по плечу или по лбу. И он был… тренер; его главной задачей было сделать из нас боксёров. Добрая треть лоботрясов, привыкших работать ушами, разбежалась. Байки закончились. Но приблизилась (обрушилась) пора дезориентирующих, бестолковых летних каникул. Формируется спортивно-трудовой лагерь. Проезд можно отработать. Из подростковых групп набираются желающие. Мы переносимся в унылые, пыльные поля Анапы. Набралась группа боксёров (самая младшая); штангисты, зацикленные на гормональном фоне и при всяком удобном случае красующиеся друг перед другом (не штангистов они вообще не замечали) объёмом тех или иных мышц; и взрослые, оплывающие, независимые вольные борцы. Нас, малолеток, сдали неказистому мужичку, похожему на Сергея Соловьёва и с извиняющимся видом ежеминутно поддающим; из знакомых со мной оказались Игорь, с которым я прежде не общался ни в школе, ни на тренировках (он сам того не желал), и Олег, которого я знал по… дворовым брожениям от качелей к скамейке и обратно. Узнав о возможности оказаться без родителей, он за пару недель до каникул взял да и записался в секцию. Игорёк взял с собой боксёрские перчатки и кеды и переживал, что будет мало тренировок; Олежек, напротив, волновался, что он "без подготовки, как бы не замучили", мне же всё казалось, что более многочисленные группы, ребята и других районов надумают мериться силой. Наш последний тренер напутствовал: "Первый раз у моего противника было девяносто шесть боёв, а я совсем новичок, несправедливость раскрылась, но я не отказался, я его победил, своим с т р а х о м победил; хорошо, когда противник самоуверенный, такой, например, как государство". Но ничего такого не было. Были винные, кислые, никогда не вызревающие сорта винограда и ряд фанерных табличек: Алиготе, Савиньен, Абрау-Дюрсо, Рислинг… Между ними - мы быстро открыли - прятались безымянные и мелкие, иссиня-чёрные сладкие гроздья; был ток - самая оплачиваемая работа - горячая асфальтовая площадка под солнцем, на которую ссыпали зерно, а мы заметали его на дорожки шелушильных машин… Холм, засеянный кукурузой, три поездки на море и одна в Анапу, где на тесном рынке все продавали тряпичные разноцветные панамы, которые через пару часов выцветали настолько, что тебя тотчас обступали новые продавцы. При въезде в город взрослые откровенно и зло ржали: нас приветствовал транспарант: "Анапа - самый чистый и трезвый курорт побережья. В.И.Ленин.". Мы же ничего смешного не видели, этот вездесущий портрет успел в своей жизни сказать столько всего непонятного и оригинального, что и здесь его присутствие и знание не удивили. Воровали маленькие арбузы "Огонёк", скороспелки, с которыми бежали по колючему бурьяну, и Игорь потерял одну сандалю, вторую мы советовали выкинуть, как дурную улику, но он её спрятал в ближайших зарослях и после не смог найти. Кеды пригодились. Вечером припёрся для опознания сторож. Но лиц наших он не знал, поэтому никто не боялся; лучше бы просили нас всех бежать и смотрели бы в спину, тогда, быть может, кто-то и выдал бы себя. Был сколоченный деревянный сортир из двух отделений, в перегородке, в доске, выпал сук, и по утрам в дырочке моргал чей-то подглядывающий глаз. Тогда кто-то из штангистов треснул по доске - по синяку определили любопытного. Его не били, но тренер однажды утром сказал: "Кто такой урод, что мочится не в очко, а на стенку?". Тогда все стали писать сразу на стенку, желательно в дырку от сучка, даже если за перегородкой никого не было, и ничей пытливый глаз не изучал тебя. От этой привычки нас так и не отучили. Больной паренёк ни с кем не общался, всегда просился на ток и заработал больше всех. Деньги у него украли в поезде, но нас заставили скинуться, и выручку бедняге вернули. Теперь мне почему-то кажется, что и кражу он мог выдумать. Больно уж странный был. А местные жители жаловались на власть, на безденежье, прятали в зарослях плюща невысокие гаражи, вмещающие по две-три машины, торговали самодельным вином и подолгу толкались в единственном магазине. Был один сумасшедший, от которого шарахались все местные, но нашедший благодарных слушателей а все местной шантрапы; с утра до позднего вечера он без устали рассуждал на одну-единственную тему: "Ну, как это можно? У неё там внутри всё мокрое, влажное, склизкое, и ты в такое болото всё тыкаешься, тыкаешься, тыкаешься…". (Сейчас, когда я пишу эти строки, исламский мир объявил малый - внешний - джихад, а у меня во дворе судачат последователи анапского философа, будто братья родные). За Игорем я начал замечать необъяснимые странности. Во-первых, он не слова не понимал в речи свихнувшегося мужика; во-вторых, когда мы заглядывались на женские формы (кстати говоря: те, кого мы принимали за ровесниц, были маленькими девочками, а наши одногодки - необъятные кобылки, тёти, что в очереди за хлебом клали равнодушно свои груди на наши замирающие плечи), когда заглядывались и мечтательно обсуждали возможность ясно чего, Игорёк нас с Олегом пугливо осаживал: "Она же может забеременеть и будет ребёнок; как вы тогда вернётесь в Москву?". Выяснилось, что у его одинокой матери был когда-то друг и он "так смотрел на маму, так с м о т р е л, что получился я.". Беда. Мы научили его онанировать, но он всё равно ничего, ничегошеньки не понял: однажды на рассвете к стенам нашего барака прибежала какая-то женщина и долго то материлась, то голосила, то выла, то причитала, - её дочь осталась у штангистов. Игорёк наивно спросил: "Неужели они все на неё с м о т р е л и?" - "Да-а,-предполагали мы,- теперь она должна сильно забеременеть". - "И ничего поделать нельзя?" - "Ничего". А ещё пропалывали километровые посадки винограда, а вечером являлся кто-то начальствующий, раскладывал на клеёнке сомнительного происхождения побеги и сообщал, что каждый такой черенок стоит двадцать пять рубле й, что мы сами же себе вредим, работаем в убыток, что мы должны определить виновников, либо на лагерь наложат такой штраф, что… И наш временный руководитель, не видевший вероятно, даже "Ассы" (а может она и позже вышла), послушно бежал за бутылкой. Но не халявного пойла искал виноградарь, а общения с культурными, "знающими" людьми. Они закрывались в бане, которую обещали, но так ни разу и не истопили. В клуб привозили "Полёт над гнездом кукушки" и крутили чуть ли не целую неделю. В Москве, говорят, ажиотаж был, билеты втридорога, а в приморском сарае московским спортсменам показывали совсем бесплатно, по два сеанса подряд. В Москве, совсем недавно, в гостях, подвернулся мне формановский фильм на видео. Как гласила аннотация - без купюр. И если в столичных кинотеатрах вырезали микроскопические сцены сексуального характера, то тот деревенский киномеханик целомудренно оставил зрителей без заключительного, важного эпизода, - до сих пор я не подозревал, что индеец, прежде чем сбежать из дурки, подушкой задушил своего друга-героя. Года два назад я встретил и Игоря (последний раз мы виделись с ним в военкомате, когда я упорно косил от службы, а он робко просился в спортроту и угодил в морфлот); он ровно катил по аллее детскую коляску и не замечал, казалось, ни окружающих, ни порывов осеннего ветра, ни падающих на ребёнка листьев. И я задал, после кивка банальнейший из вопросов:
      - Твой?
      - Мой… Младший.
      - Ого, уже и старший есть?
      - Мм… старший - это я.
      - В каком смысле?
      - В самом прямом. Мой младший брат. А я, значит, старший.