А. Я. Самшит

    Плюс двенадцать. Местами уже теплые, темные, тронутые солнцем прогалины: чуть оступился — снег хрусть, и ты почти по колено в талой воде. Осторожно огибая все подозрительные места и явные лужи, по обочине шагаю я. Но мой мастер (смотри выше имена авторов) строго-настрого запретил мне пользоваться личными местоимениями, поэтому скажем так: топает по суздальской слякоти какая-то Маша. На повороте к Ильинке Маша видит Раду, старую (старую-старую) подругу, а та ее вроде бы еще не видит, — сидит на корточках и по-детски раскрывши рот смотрит в канаву. На себя, что ли, любуется? Сейчас тихо-тихо подкрадусь к ней и...
    Но Рада почуяла приближение Маши. Спокойно обернулась и сказала ("Молвила". — "Нет. Сказала!"):
         — Привет, Машка. А я как раз тебя разыскиваю. Мама сказала, что ты вернулась. Надолго?
         — На один день. Еле выходной выклянчила.
         — Вроде того. На Тверскую, в палатку, продаю центровым алкашам дешевую шнягу.
         — Ларек так ларек. Куда нас только не заносило. Без происшествий, надеюсь?
    ("А Рада так и продолжает сидеть на корточках? Или вы куда идете?" — "Да. По колдобинам и выбоинам идем никуда. Гуляем." — "Ладно, допустим.")
         — Какое там. Каждый день одна и та же история повторяется. Будто по заколдованному кругу брожу. По субботам, сразу после открытия, является ко мне мужичок. На вид то ли подвижник, то ли совсем святой. Перепроверят последнюю, всегда последнюю мелочь, скромно и бережно берет чекушку. В обед — он же, но преобразившийся: глаза горят, жесты барские, с прихлопом кладет на прилавок пятихатку, требует выбрать ему лучшей водки, пару сникерсов и пластиковый стакан. И чтоб я ему всё это в пакет уложила. Перед закрытием вновь он: взор мутный, неразборчивый, руки дрожат, слезно просит взять под залог паспорт. А домой возвращаюсь — он на ближайшей скамейке уже мертвый лежит. Трясу его. "Умер я, отвали." И в спину: "Ко-шеч-ка!"
         — Но паспорт-то выкупает?
         — Если бы. Ночью приезжает труповозка и всю нечисть свозит на загородную свалку. Красота и порядок в столице — это сейчас главное. Иногда даже в палатку специальная комиссия заявляется: у вас, мол, не так товар разложен. Штраф.
         — Хорошо не расстрел. Учебу забросила?
    ("Затянуто." — "А мне не нравятся кое-какие словечки.")
         — Нет. Учусь. До занятий в Пушкинском театре уборщицей подрабатываю, а по выходным торгую.
         — Горек хлеб чужбины.

    Если вы считаете, что Рада ничего подобного произнести не могла, то с полной ответственностью заявляю: вы не знаете ни Раду ("А ты после каждого пассажа заявления делай".), ни ее подругу Машу, что заменила з д е с ь меня. Так, вышла из скобок, вырвалась. Так, вышла из скобок, вырвалась. Скоро, похоже, Илья со своими замечаниями подтянется. А я возьму и совсем сбегу. Пусть остается в замешательстве. А Маша с Радой выбирают дорожку посуше. Маша ( куда деваться?) спрашивает Раду о ее делах. Та отвечает такое:
         — А меня, представь, кто-то сглазил. Сначала кошка через форточку удрала, затем собаку на дачу увезли, а теперь, теперь и Костя ушел. Осталась совсем одна.
    После некоторого молчания (отдельная тема) Рада продолжает:
         — И отправилась я следом за тобой, в Москву. Хотела Ваню Охлобыстина найти, исповедаться, да он, оказывается, принял рукоположение где-то под Ташкентом. Ну, думаю, раз приперлась, надо дело довести до конца. Завернула я в ближайший подвернувшийся храм... Жалюсь, я, значит, молодому священнику, а он спрашивает: "А вы, Рада, из какого города?" Отвечаю. А дальше — не поверишь — фантастика: "У вас же в Суздале, говорит, свой батюшка есть, отец Борис, великий духовидец, каких всегда было мало. Возвращайтесь к нему." — "Он же выпивоха",— возражаю,— "А это не вас касается. Езжайте. И во всем слушайтесь Бориса." Вот и вернулась ни с чем.
         — А к отцу Борису сходила?
         — Смеешься? У него же валенки на подвязках, чего он в моих проблемах понять может? Ладно еще — очки на резинке, но валенки! Будто он так высоко подпрыгивает, что они в любой момент могут соскочить... Ой, Машка, вон Ленка идет, давай встретимся вечерком.

    Э, нет, так мы не договаривались. Рада вот-вот пробкой вылетит из текста, а обратно ее никакими калачами, никакими тульскими пряниками не заманишь. Крымского же выдержанного портвейна у нас нет. Нужно вернуться к канаве. Сочинение на заданную тему обещает быть веселым, но получится все одно грустно. Зимы не было, и весны не будет. Сомнительно что-то. Начнем с самого начала: плюс двенадцать. Местами уже подлые проталины: чуть оступился, снег хрусть, и по колено в воде. Через пару недель прилетят чайки, поднимут на Ильинском лугу крик, а следом припрется со своей съемочной группой Настя — вот тогда точно начнется настоящий весенний гвалт. Будут выискивать, нетрезво рыская, редкие местные достопримечательности. Пусть. Я же все равно далеко. Далеко, и никак не могу связать пару предложений. Целое вижу, а отдельная строка не дается. ("Поведай об этом всему свету".) Гитара не строит. Город плывет. По городу идет Маша. Где же она скрывается? По безмолвной улочке, по пробившемуся сквозь толщу снега бордюру шагает, без труда сохраняя равновесие (и грацию), одинокая девушка Рада. На повороте к Рождественскому собору, в низине она видит Машу, которая по-детски раскрывши рот (Вот привязалось!), присела над огромной, черной, с зеркальным переливом лужей. На ней длинные замшевые а ля ковбойские сапоги с бахромой, так что Рада ничего уже, кроме шикарных сапог не видит. Будто подруга сидит совсем голая. Рада тихо-тихо, с желание напугать, подкрадывается к ней, но замысел портит вышедший из (или ч е р е з?) калитки мужик: "Март-то толком не начался, а они совсем раздетые. Тьфу. Два деревянных зайца". Маша, разумеется, обернулась (добавь: встала и, подчеркивая движением свои прелести, потянулась и икнула).
         — Ой, Радка, привет. А я тебя как раз ищу.
         — В этой луже?
         — На мальков загляделась. Не могу понять, откуда здесь рыба.
         — Это не рыба, это головастики. Они скоро в маленьких лягушек превратятся.
         — Вот гадость.
         — Почему же? А лягушки, по известному закону, обратятся...

    Стоп. Стоп-стоп-стоп, Илья, действительно гадость. Откуда взялись лягушки? Зачем? Последний студент литинститута заметит тебе, что хладнокровные не могут жить при нулевой температуре. У нас ведь только-только февраль кончился, кругом оплывающие под первыми робкими лучами мрачные снеговики и льдины, масленица впереди, чучела никто не сжигал, на Маше полушубок из щипанного опоссума, а ты...
         — Мы биологией занимаемся или чем?
    Молчу.
         — Да, ты права. Поэзия не терпит ошибок. Видно ветерок не в ту сторону мои мысли повернул. Прости. Продолжим диалог? Или спрячем в быстро тающие сугробы взрывное устройство?
         — Мне не нравятся твои повороты. И Рады я не понимаю, и полуголой Маши не понимаю. Мне таких накруток не надо.
         — А чего надо?
         — Воздуха. Звона. Природы. Чего-то мерцающего и щемящего. И вместе с тем — действительности. Плотности. Осязаемости. Вкусовых ощущений.
         — Пусть тогда Маша с Радой усядутся на скамейку и разведут модные поцелуйчики. И тот мужик с калиткой, он кто? Пусть он будет у нас кровельщиком, а? Все, все чепуха. И описания, и треп, и правдоподобие, и даже полное погружение. Давай-ка оторвемся, нашалим, устроим провокацию.
         — Тебе хорошо говорить, ты на обсуждение не пойдешь, а мне отдувайся. И Стерна помянут, и Чёсичем попрекнут. Какая уж тут провокация.
         — Ладно, пиши.

    Пишу:
         — В Москве много церквей. Город сорока сороков. Храмы на каждом шагу. И почему-то между всеми ними — плакаты, изображающие все те же купола. И сопроводительный текст вроде "Москва — столица России". Что за издевательство? Зачем? Не знаешь? А я знаю. Чтобы некоторые приезжие гориллаз и мачо не путали мужской туалет...
         —Я этого писать не буду.
    И не слушаю, и не конспектирую. И вернусь к рожденным нами фантомам.
    Рада:
         — А на учёбе как?
    Маша:
         — Теперь весело.
    Рада:
         — Чем занимаетесь? В уборной героин нюхаете?
         — Мой текст обсуждаем. — Так, я совсем запуталась, надо как-то выкарабкиваться.
    Рада:
         — Ой, вон Ленка топает. Легка на помине. Не хочу с ней пересекаться. Давай в другой раз поболтаем, не здесь.
    Все-таки смылась. Попробую другое начало.

    Совсем другое начало.
    Через пару недель прилетят в Суздаль чайки. Клара Степановна вновь напишет статью о том, что если в город вернулись птицы, значит, заводы остановились. И редактор "Суздальской нови" опять откажет ей в публикации, потому что у него на столе лежит более горячий и актуальный материал, но он даже с ним не справляется. Клара Степановна в лицо обзовет его горбоносым расхитителем России, тот ответит прогнившей коммунякой, и никто из них за многолетнюю эту злую ссору ни разу не поинтересуется — есть в городе заводы, или нет. А как совсем потеплеет, заявится из Питера Настя — с видеокамерой (б е т а к а м), с толпой помощников, с нелепым вопросом: "Есть у вас интересные старушки? Или что-нибудь такое?" Будто а Петербурге или Москве все старушки перевелись. И бездомные собаки. И кошки с пушистыми (отрубленными) хвостами. И мосты, и реки. И памятники. Одни продюсеры да дистрибьютеры хорошо сохранились. А над ними — Медный всадник. Будто с ума все посходили: "Слишком много чернухи. Надо забуриться в глубинку." Тьфу. Как сказал классик: чернуха, она прежде всего в головах. И еще кое-где (о чем писалось выше). Слышу чей-то крик:
         — Два деревянных зайца!!! — и, не узнав голоса, тотчас, на всякий случай, сворачиваю на ближайшую улочку, прыгаю по доскам цвета яичницы, так не хочется ни с кем встречаться, хоть бы полдня побыть в одиночестве, погулять, собраться с мыслями, прийти в себя, к семенару придумать повесть, или, на худой конец, ее остов. ("С юными девицами всегда так: чем меньше посторонних дум, тем чище и яснее лик. А в Москве глупостей набралось ой-ой сколько. Да еще опус из себя вымучивай." — "Не перебивай. Снова затащил меня в скобки и кавычки? Отстань. Я сама.") Не тут-то было. Навстречу — с распростертыми объятьями — движется прогнавшая Раду Лена. ("На ловца и зверь бежит." — "Молчи, не перебивай, сейчас такой фейерверк начнется, что я до конца повести не прийду в себя.")
         — Здравствуй, Лена.
         — Ой-ой, какие мы взрослые стали. Слышу, слышу дыхание столицы. Изменилась. Подурнела. И я в старуху превращаюсь, тысячу лет человеческого голоса не слышала, живу как Цветаева Марина в изгнании, обыватель от меня шарахается, парой слов не в кем перекинуться ("Замешаев, молчи!"). Вчера со скуки шедевр состряпала. Прямо-таки вдохновение такое безумное сошло на меня, грешную. Слушай.. Нет, в этой проклятой жиже я ничего писать не буду! Бежим на холм. А? Там, у стен Рождественского собора. Ух, во всем, в самой природе поэзия разлита. Прислушайся. Разве не слышишь: там-у-стен-рождес-твен... Чего нос повесила? А ну-ка, взоры к небу.

    Слышу, слушай, слышишь, прислушайся. Хоть бы полчаса в тишине. Едва-едва вырвалась на свободу. Из родного дома на улицу пошла, Клару Степановну переулками избежала, Раду вычеркнула, даже Аньке не позвонила. Что же со мной творится? Ближайших друзей боюсь. Глаза внутрь себя обернула. Злюсь беспричинно. Отключаюсь.
         — ...в Москве. Все взятки, взрывы да бомжи. Хоть телевизор вообще не смотри. Какая же ты сильная, Маша, раз эта грязь к тебе не прилипает. Я бы давно на твоем месте сорвалась, повесилась, подсела бы на иглу, отдалась за баксы первому встречному проходимцу на Тверской, ушла бы в загул.
         — А я на Тверской в коммерческую палатку продавщицей устроилась.
         — Доченька родная!!!!!
    Вот и мостик, с которого я так любила смотреть на сопротивляющиеся течению водоросли. Эх, головой бы да в ледяную воду. Чтоб до барабанных перепонок песку зачерпнуть. Обратиться в русалку, и одного за другим увести в ил всю съемочную группу. ("В духе Гриннуэя." — "Опять деспотия? Двух слов без подпорок ступить не можешь. И меня к костылям приучаешь? Давай обойдемся без имён." — "Ладно, вычеркни." — "Каким образом?" — "Тогда закрой скорее скобку." — "Пожалуйста:") Или я Насте завидую? Или ревную? Мой Суздаль, мой! Со всеми этими вросшими в землю избушками, с битыми стеклами, с блеклыми саморастущими заборами, низкими косыми изгородями, Кларой Степановной и ее газетными чайками. А Лену вы все равно снимать не будете.

    Подобно капризному псу, что долго выбирает подходящее дерево, Лена сейчас принюхивается к воздуху, ускоряет шаги, притормаживает, замирает, вновь переходит на смешную любительскую трусцу, и все никак не может определиться с местом. Начинает казаться, что она просто-напросто где-то потеряла, безвозвратно уронила, посеяла свой вчерашний "шедевр". Про пса я зря. Лучше сравню Лену с рыбаком из далекой австралийской сказки про дюгоня.

    Сказка про дюгоня.

    Добрый человек поймал большого дюгоня. И решил угостить им своих друзей. Он сказал:
         — Поплывем на остров и устроим пир.
    Друзья согласились. Когда подплыли к острову, добрый человек сказал:
         — Это плохой остров. Поплывем к следующему и зажарим дюгоня там.
    Так он вел друзей от острова к острову, пока все не выбились из сил и не возненавидели его.На самом последнем, на самом маленьком острове охотники вышли на берег и развели костер. Но хозяйкой здесь жила одна очень жадная, очень голодная, очень зловредная старуха. Она жила и на земле, и на воздухе, и в старых сырых поленьях. Поэтому ей не стоило особого труда высосать дюгоня через дым.

    Итак. Обогнули монастырские стены (туристы вспугнули). Пошли по Кремлевской (просто так). Миновали аллею (я стала основательно замерзать — дул порывистый западный ветер, часть Лениных реплик я непоправимо теряла). А Лена все захлебывалась то ранним и шальным весенним воздухом, то поздними своими доморощенными мыслями.:
         — У Пастернака как? "Чтобы писать приличные стихи, нужно получать лыжами по голове". Как хорошо, как верно... "На откосы, Волга, хлынь, Волга хлынь... а в Москве-то, чернобровая, выше голову, выше голову закинь..." И я тебе скажу с последней прямотой: если не переживешь, Маша, личного Апокалипсиса, если не выжмет, не выкрутит тебя жизнь как кухонную тряпку, ничего-то из тебя не выйдет. Еще ты не человек. А что есть человек? Задумывалась? Подобие Бога, чистое творчество. Во всех остальных случаях он не отличается от животного. Только жрать умнику каждое утро подавай. Он, видите ли, вкалывал вчера как вол. А ты, что есть ты в своей замызганной палатке? Счетная машина, фикция, ничто, нуль. Скажи, есть у тебя душа? Так ведь и последнее растерять можно. Оглянешься, а за спиной руины, Содом и вертеп...
         — Мне к маме надо.
         — А? Давненько я с твоей матушкой не общалась. Идем. Она, кстати, когда в последний раз в церкви была? Что-то не видно ее. Или к отцу Валентину, прости Господи, подалась? Страшные дела вокруг него творятся. Мальчика, говорят, совратил. Не читала? Американцы понаехали, милиция, прокуроры. Сорос на собственном самолете прилетал. Ради него даже новые газоны насадили. Год уже как его разыскивают, а Валентиновка все равно существует, и обращения его к пастве на службах зачитывают...

    На подходе к Лоунской нас нагнал прихрамывающий на обе ноги сторож.: "Девоньки, помогите разобраться". Ушлый калека. Лена уже вцепилась, впилась в икону.
         — Что за эпоха? — он спрашивает. А Лена и соображать забыла:
         — Древняя.
         — Девятнадцатый век? — предполагаю я, — или что-то около того.
         — Точно; самая середка семнадцатого века. Вы, видать, из нашей художки? Реставраторы? Иконе уход нужен. За сто рублей отдам.
    А Лена, вижу, не на шутку размечталась о халявном счастье — в голове новенький счетчик включился: где бы эту чертову сотню надыбать? И пройдоху этого тоже несет:
         — Если сердцу приглянулась — дешевле отдам, почти даром уступлю. На пузырек хватит, и то хлеб. Лишь бы в добрые руки.
         — А не ворованная?
         — Вот те крест. Да и где мне, хромому, воровать.

    Подбежал грязный и мокрый церковный пес. Внимательно следит за сделкой. В какой-то момент мне почудилось, что темный, почти неразличимый Никола с изъеденной короедами доски смотрит так, будто лет двести живых людей не видал. Будто истосковался по дневному свету, будто мощно вбирает в себя силу солнца, силу молодой весны. И то ли тучи налетели, то ли от Лениного вожделения у меня в глазах потемнело, то ли лик Чудотворца прибрал все до последнего лучика. Как хочется домой. Остатки тепла моего и то отобрали. Лена ухватывает меня за рукав:
         — Сбегай к матери, а я его здесь посторожу. Не дождется ведь, пропьет.
         — У мамы денег нет.
    Хор православных:
         — Этого не может быть!
    Лена:
         — Ты же в торговле работаешь.
    Мужик:
         — Ладно. К рынку пойду. Как-нибудь доковыляю.
         — Я и не подозревала в тебе такой подлости.
         — Ну? приняли решение? или я пошел?
         — А знаете что... Я с вами!
    Даже не попрощалась. Хотя я слышала, как она прошипела:
         — Два деревянных зайца.

    Пес молча побежал в противоположную сторону, к птицеферме. У этих беспородных, но гордых бродяжек получается самые простые вещи делать так, будто они занимают очень важную, очень серьезную и всем необходимую должность. А я вот так разучилась. Пошла по его едва различимым следам. Вот жизнь: все поэты да режиссеры, да почти бесплатные иконы. Да лыжами по голове! Семнадцатый век. Вязы. Можно, конечно, и их снимать до умопомрачения, как они древней своей паутиной сплетают облака. Но не одно только это? Первые ручьи, затопившие собой Ильинский луг. Но не только это! Неужели я непоправимо ослепла? — и очарования низкого, родного, в серебристых одеждах неба не вижу, и этого редкого, неповторимого, нигде больше не встречающегося мартовского перезвона не вижу, и деревьев, склонивших грузные свои ветви к медленной прозрачной воде, деревьев раздетых, разросшихся, но по-прежнему величественных и строгих не вижу. Да, на природу можно смотреть до бесконечности долго, как на огонь или работу местного кузнеца, но этого же недостаточно для фильма. Это лишь повод для чего-то более глубинного, безмолвного, вечно манящего и вечно ускользающего. Иллюзия обретенного времени. Если она не возникает, значит и поиск, и усилия текли безвозвратно в нижний мир, которого не существует. Тусклая, тоскливая риторика. Полшага до отчаяния. Всякое действие теперь с тайным умыслом и явным подвохом. Зайду в гости к Вике.

    История кузнеца.

    Жил-был в городе Суздале кузнец Басов. И самое интересное, самое невероятное то, что известен он на всю нашу страну.
    Басов хранил секрет изготовления стали. На его ножах не оставалось зазубрин. Клинок он украшал особым способом каления. По узорам его работы можно было гадать, словно на кофейной гуще. Приезжие эстеты в один голос замечали: "Это похоже на школу эпохи дзен." Басова часто приглашали на состязания кузнецов, а однажды явились к нему посланцы Виссариона из минусинских лесов. Они привезли с собой видеокассету, такой хитрый репортаж, где популярно рассказывалось о нетронутой цивилизацией жизни в Виссарионовой общине. Сам "старец", мужчина лет тридцати, с благовидной бородой и трезвыми голубыми глазами безмолвно сидел у костра и подкидывал в огонь ломаемые им веточки. Эдакий двусмысленный психологический трюк.
    Посланцы сказали: "Мы строим город мастеров, и старец ждет твоей помощи." Лесть ли, действительное ли желание, но кузнец, вопреки всем нашим уговорам, уехал. Через год вернулся. Чуть ли ни пешком. Мрачный как смерть. Месяц беспробудно пил. Раньше с ним такого никогда, ни единожды не случалось. Когда же друзья перехватили Басова у дверей открывающегося магазина, он ответил: "Эх, братцы, лучше не расспрашивайте. Вам такое знать ни к чему. Слишком много проходимцев на белом свете." К былой работе кузнец кое-как вернулся, но стал настолько нелюдим, что у него появлялись исключительно государственные заказы. "Фирменных" его ножей больше никто не видел.

    Стыдно, стыдно приехать на день и не навестить Вику. Ну, зайди, зайди, не сопротивляйся. Вика готовит отличный кофе (И где достает такой? Нигде больше я ничего подобного не пробовала) и всегда у нее припасена какая-нибудь добрая история. Вичка работает, как она сама выражается, "училкой бесполезной музыки".
         — Тимофеева! Представляешь, только-только в окно выглянула, а там два деревянных зайца! Глазам своим не поверила. Тебя, кстати, Рада разыскивает. Зайди к ней обязательно.
         — Зачем?
         — А у нее сюрприз для тебя: увидела в луже первую живую рыбу, вот хочет срочно тебе сообщить.
         — Что за чушь, не понимаю.
         — Машенька! Ты же где учишься-то? В ли-те-ра-турном! Тебе же такое может пригодиться. Как напишешь — все животики от удовольствия понадрывают. Ведь эти пресноводные очень, очень щекотные. Если умело приготовить, да приправить, да вовремя подать, ух, пальчики оближешь, добавки попросишь, обкушаешься до опупения, переваришь...

    Но я же не мусорная корзина. Боже, успех всегда приходит так нелепо? Успех, деточка, подкрадывается как тать в ночи. Дело ни в нелепости, но в сноровке его и внезапности. А у меня ни одной приличной фотографии. Да уж, беда.
         — Ну? Чай, кофе или сначала сказку про дюгоня?
         — Ой, Вика, только не про дюгоня. Я Лену встретила. Желала мне лыжного Апокалипсиса. Нормально?
         — Ленка-то? Если желает, то смерти, если ждет, то инопланетянина, не меньше. Не обращай внимания. Да ты чуть не плачешь? Давай-ка кофейку крепкого дернем, взбодримся, у меня где-то задачка была. А ты пока рассказывай.
         — Историю про кузнеца?
         — Неужели никаких новостей?

    Передохнем. И как Вичке удается, не пойму, из таких маленьких и хрупких, чисто мещанских штучек творить совершенно немещанский быт? Полная противоположность Лениным, будто богемным терзаниям и срывам. Сразу замечаешь, что появилась вот новая гжелевая аляповатая лошадка. Красуется на самом видном месте, будто всегда здесь стояла, хотя догадываюсь, уверена, что Вика купила ее к году Лошади, а спроси, загадочно ответит, что случайно подарили. Хотя, может, и подарили. Ученики, например. Или школьное начальство. Даже если и так, даже если случайность или дежурный презент, то все равно, насколько эта непритязательная игрушка дружит с кофейными чашками, чашки — с фарфоровыми ложечками для сахара, с эстампом, а на эстампе... вид Суздаля с нашего же, суздальского развала!
         — А, гжель. Ученики после зимних каникул подарили. И не знаю, что простить проще: запоздание или отсутствие фантазии. У нас не так давно одна маленькая второгодница с ума сошла. И, представь, по моей же вине. Никогда не подозревала, что с детьми такое случается. Еду во Владимирском троллейбусе. Тесно. Ко мне прижалась местная побирушка, дышит прямо в лицо, шепчет: "Я тебя насквозь вижу. Все твое прошлое вижу. Все твое жалкое будущее. Могу всем людям рассказать, что ты за птица такая, что за штучка", — а я ни протиснуться никуда не могу, ни отвернуться, ни пикнуть. Час пик, давка, а она все шипит и шипит, и смотрит на меня вот так. Ну, прибежала в класс, и под впечатлением этот случай пересказала. Ну и старуху изобразила, как может глазеть такая. А девочке запомнилось. И она будто в раж вошла, будто рассудком тронулась. На перемене хвать кого-нибудь за руку, в глаза заглянет, и давай нашептывать: "Всю твою никудышную душу насквозь вижу, и про тебя, и про маму с папой, и про дальних твоих родственников все, все знаю, все ведаю". И что ты думаешь? Поймали ее девки, затащили в туалет, а там избили. Дурь, вроде, вышибли, наваждение исчезло, а мне до сих пор не по себе: безумие-то, оно штука заразная. Прежде чем рот раскрывать да всяких юродивых пародировать... Ух, выговорилась. Теперь твоя очередь. Можешь хоть про кузнеца, я теперь ко всему готова.

    Умеет Вика и на разговор развести. Начинаю честную жалобу:
         — Приехала вот тишину слушать, да на Лену нарвалась. Пса видела. Большой, грязный, стоит в луже, и совсем ему не холодно. И мне, знаешь, собаку завести хочется. И кошку. И каких-нибудь глупых розовых канареек. И аквариум с подсветкой. И керамических лошадок, чтоб дом был. Раньше в Москву приезжала, будто в хорошие гости, будто Москва заискивала передо мной и сюсюкала, а теперь все перевернулось: сюда приезжаю, как в гости, никто ничего не требует, посуду мыть не заставляют, в магазин не посылают, только и думают, чем меня побаловать, чем угодить. А я не справляюсь. Нормально чувствую себя только в автобусе. И вечно воздуха не хватает. Из Суздаля в Москву бегу, из Москвы домой, из дома на улицу, на улице все куда-то спрятаться хочу, забиться в темный угол, забыться, зажмуриться, превратиться в дюймовочку. Ритм, вроде бы, бешеный, а изменений никаких. Вот. Взрослой становлюсь и занудной. Как тебе такой кофе удается? Может быть, ты секрет знаешь?
         — Не знаю. Позавчера Валентиновскую церковь обокрали. Поветрие, что ли, какое. Залезли в подсобку, а настоятель даже не знает, что там хранилось. Может и не было никаких ценностей. А может... о-хо-хо, только гадать остается. Пришел сторож, говорит, что пропали его рабочие варежки. Да, у нас новость великая. Удальцова и Санкт-Петербурга едет, будет фильм о нас делать, как мы тут живем. Полгорода переполошилось, администрация кинулась на всех проржавелых куполах кровлю менять. Обратила внимание, как Суздаль засверкал?

    История про варежки.

    Однажды солнечным зимним утром я проснулась от того, что бабушка тыкала мне в нос мои собственные варежки. Она взяла из вчерашних карманов сушить их, и обнаружила спрятанную пачку "Балканской звезды" и коробок спичек. "Ну, что это такое?!"— кричала бабушка. "Я не знаю, что это такое!"— кричала я первый час. А второй час я кричала, что это сигареты и спички, что если сама не видит, то чего спрашивает. Потом я оделась, стащила из бабушкиного комода весь димедрол и побежала к своей лучшей подружке Аньке. По дороге я заглатывала таблетку за таблеткой и заедала их снегом.
         — Дура что ли совсем, — спросила Анька, — сосульки грызть. Простудишься.
         — Я пришла прощаться.
         — Да? Ну пойдем погуляем.
    И мы вышли на улицу. И я в последний раз взглянула на свой город. И я сказала:
         — Посмотри, Аня, какая красота. Какая природа. Как чист снег, как чист наш город. Посмотри, как убраны все тропинки, все дорожки. С какой любовью сделаны эти палисадники, эти калитки, эти заборы. А на дома погляди, на церкви, на солнце, ведь этого всего могло бы и не быть. Не забывай меня, Аня, и помни мои слова. Обещаешь?
         — Ты что, таблеток бабушкиных наелась?
         — Уже заметно?
         — Так. Все понятно. Пойдем, я тебя домой отведу.
         — С ума сошла, меня же изругают.
    Сели на скамейку. Снег играл фиолетовыми и желтыми блестками. Сильно слепило глаза. Морозный и вместе с тем жаркий день.
         — Машенька, милая, любимая моя, — лепетала Анька, — ты только не умирай. У нас столько еще впереди, столько прекрасного и неизведанного. Ты устроишься в цирк-шапито, отправишься в турне, посмотришь мир, и тебя будут окружать артисты, поклонники, миллионеры. Представляешь, каждое утро получать огромные букеты цветов, а в них — маленькие записочки: "Жду там-то, во столько-то часов, или застрелюсь и отправлюсь в ад.". И ты все думаешь, идти тебе или не идти. Так надоели все эти угрозы, слезы, сопли. И ты без предупреждения уезжаешь совсем в другой город. А поклонники выискивают тебя и торопятся успеть на сегодняшнее вечернее представление...
    А я уснула.

    Мама меня долго, настойчиво будила. Не хотелось пробуждаться, не хотелось никуда идти, не хотелось в автобус, не хотелось ни напутствий, ни обещаний. Если бы еще на день задержаться! Как следует выспаться, как следует поговорить. Позвонила бы Аньке. Нет. Анька имеет мистическую способность влиять на судьбы окружающих. И в особенности на мою.
    Через минут двадцать взойдет солнце. В каком-то фантастическом синем беззвучном мареве движемся к автовокзалу. Мокрый снег местами похрустывает, местами чавкает — в такой тьме проталины неотличимы от островков чистого тротуара; автобус отойдет через пять минут, а кассу еще не открыли. Мама дает деньги шоферу, я, в надежде урвать хотябы пару часов сна, усаживаюсь у зашторенного окна. Вика вчера что-то смешное рассказывала. Или приснилось? А, про дюгоня. И как ей удается одну и ту же историю каждый раз по-новому рассказывать? Автобус вывернул на трассу. За спиной взошло солнце, сначала алое, затем на недолго пожелтевшее, а через минуту — белое, с бледно-золотой каемкой. Водитель стекло своей кабины оклеил чем-то целлофановым и блестящим: солнечные лучи, ярко отражаясь, били в лицо с удвоенной силой. Будто в детство провалилась: со всех сторон юпитеры, зрителей не видно, за спиной восход, по бокам восход, и неприятно режет глаза. Соседний пассажир с дипломатом на коленях преспокойно съел утреннее яйцо, скорлупу ссыпал в карман, и через мгновение уснул крепким здоровым сном. И как точный, хорошо отлаженный механизм, пробудился за минуту до остановки.
    Щелковский вокзал, Арбатско-Покровская линия, вроде бы пока не опаздываю.

    Этюд с цыганками.

    Одна молодая девушка, переехав из провинции в столицу, устроилась продавщицей в ларек. Поначалу она, разумеется, побаивалась, что ее кинут, опрокинут или подставят, но быстро освоилась и поняла, что единственная настоящая проблема — это неумение считать и выкраивать. Раннее утро. Прохожие торопятся на службу, заглядывают редко, и в основном те, кто "с очень больной головой". Являются две толстые, неуклюжие (еще как уклюжие) тетки, с порога начинают разводку: "Дай копеечку на сирот, мы тебе погадаем, сглаз-порчу снимем, счастливое напутствие оставим". А я им в ответ: "Денег нет!". А они: "Ах ты наглая, ах ты бесстыжая, рубля для голодных детей жаль. Сейчас как опоганим место, добра здесь не будет, позеленеешь вся, покупатели от тебя шарахаться станут". Отдаю какую-то непересчитанную мелочь. "Вижу, вижу порчу; дай бумажную денежку, я кое-что скажу, черти всю свою гадость от тебя обратно в преисподнюю уволокут". Ух. Вынимаю из кассы десятку, покорно отдаю, сама уже не своя. "Так, теперь поколдовать надо, помолится надо, христианскую икону поцеловать. Уж я тебе так помогу, так помогу, возьми денежку, возьми другую цветную денежку..." Уходите, говорю, работать мешаете. Или ничего не говорю, не знаю. Одна иконку Николая Угодника из тряпки вынимает, а другая руку протянула и — хап — из моей головы клок волос выдрала да себе под подол: "Горя хочешь? Беды хочешь? Накликаешь. Итак у тебя жизнь никудышняя, а дальше, соплячка, еще хуже будет. А ну бери сейчас же денежку, и води, води ею по ладони, натирай ладонь прибылью". А в кассе все только крупные купюры. "Вот так, вот так, умница." А я уже как загипнотизированная. А она как плюнь мне в лицо, а я зажмурилась, одна сотню из рук вырвала, вторая через прилавок перегнулась, перевалилась, по мне ловкими пальцами шарит, карманы ищет, хозяйская касса за спиной, и все тычет, тычет в меня: "И здесь плохо будет, и здесь, и здесь," — и в голову тычет, и в сердце, и в грудь, и в бок, и в пах. А у меня в глазах темнеет, сейчас весь магазин вынесут, закричать не умею, дверь открывается, заходит военный, цыганки резко меняют тон, с оханьями удаляются. Ффф Тсс. Ц. С. Ха. Подумаешь. Мм. Мг. Офицер прокашлялся, попросил коробку конфет. Отпустила. "А сдачу?" Дала и сдачу. "Вы много даете, девушка, проверьте." Пересчитываю, а сама покупку его обратно на витрину убираю... Ладно, это плохой этюд, сглаженный, я его писать не буду. Подумаешь, какая-то неизвестная студентка, из какого-нибудь, вероятно, Суздаля, устроилась в ларек. Не выспалась. Ну, с кем не бывает? К тому же мне недавно рассказывали, что проклятия проклинающему семь раз возвращаются, а тот, кто их смиренно выслушал, тому великим добром аукнется. Вот. Так. Да, но про цыганок все равно писать не стану, ни единым словечком их не помяну. И без того неприятностей хватает. Студенческий билет на днях потеряла. Проездной потеряла. Первую работу потеряла. Вторую — проспала. Институт прогуляла. Сто рублей из кассы взяла. Бутылку пива взяла. Сумку продуктов набрала. Закрыла палатку и без всяких объяснений отправилась бродить по бульварам.

    Включаю радио. То да се, первая волна схлынула, покупателей нет, в Голландии какой-то террорист взял заложников, угрожая автоматом загнал их на крышу небоскреба, и там заявил, что выступает против продажи телевизоров с широким экраном, считая такое изобретение творческой бессмыслицей. Инженер? Является Илья. Хорошо, что он этих новостей не слышал, ни то долго бы ломал голову — как, каким образом это сообщение в наш текст втиснуть. Все "за реальностью гоняется", а работу найти не может. Зато в момент отыскивает ворох оправданий. И метафизику приплетет, и физику, и физиологию.
         — Вот. Бутерброды принес. Радио слушаешь? Ввели новую литературную премию на российский сюжет. Обидно только, что ее Чхартишвили хапнет.
         — Все халявы ищешь?
         — Ищу сюжет.
         — Вот тебе сюжет: час назад цыганки меня на сотню нагрели.
         — Внимательней надо быть.
         — Куда уж мне. Да, кстати, объясни: зачем в самом начале Рада-или-Маша сидит над канавой? Что это выражает?
         — Ничего. Сидит себе и сидит. И пусть. Уронила пятирублевую монету и не хочет в холодной воде руки мочить. А может на отражающиеся облака смотрит. Кто ее разберет? Просто красивый кадр.
         — И неубедительно и банально. Это называется ложная красивость.
         — А чего ты такая злая?
         — Не знаю. Текст почти завершился, а мы совсем ничего не рассказали, не показали, секрет изготовления стали не раскрыли.
         — На то он и секрет.
         — Так, у меня клиенты. Уходи. И купи обязательно свежий номер "Из рук в руки", там бывают объявления.
         — Я наизусть знаю, какие там бывают объявления.
         — И все равно, купи. Пока.

    Формула Вселенной.

    Мне было двенадцать лет и я старательно училась жонглировать специальными, наполненными песком шарами. Песок в шарах приятно шуршал. А мальчишки крутили пальцем у виска, показывали языки, а девочки прыгали по разлинованным на сухом асфальте квадратикам, отчим Сережа Лениво разрисовывал клубную киноафишу, а соседка регулярно ябедничала: "Ваша Джульетта опять головой в речку упала." Бабушка подбирала мне другую одежду, вздыхала: "Мазина ты, Мазина", но дело совсем не во мне, и не в соседке, и даже не в шарах, а в двух деревянных зайцах.
    Жил в нашем городе Дмитрий Семенович Скромных, неизвестный и непризнанный ученый. Каждое лето ему становилось все труднее дышать, и Дмитрий Семенович ложился в больницу. А зимой, зимой он с утра до вечера вышагивал по Суздалю, и приезжие принимали его за английского путешественника: яркое клетчатое пальто, клетчатые потёртые брюки, добротные войлочные боты на молниях, темно-красная трость и запрещенная врачами трубка. Он никогда не кашлял, но много жестикулировал, от кого-то отмахивался, строил рожи и вел долгие, громкие с самим собой споры. Когда-то давным-давно, будучи ни то студентом, ни то диссидентом, он открыл Формулу Вселенной. И потому ходил гордо, как настоящая мировая величина. Издалека было видно: вон человек, что знает тайну. Ему было за семьдесят. Если он обращался (случайно поймав вас цепким взглядом) лично к вам, то хотелось и неловко было обернуться — казалось, что за спиной еще человек сто слушателей. И мне вот понадобилось во что бы то ни стало выведать у него скандальную формулу. И я увязалась за ним. Прохожие от нас шарахались. А он всё ругал и ругал какие-то дрязги, имена и рутину. Мне ж невтерпеж было услышать секрет, потому у Торговых Рядов я нагнала его и оббежала:
         — Дмитрий Семенович, здравствуйте!
         — Дмитрий Семенович? Что такое Дмитрий Семенович? Никола Кузанец опередил свое время на десять столетий. Десять веков. Знал ли он об этом? Эйнштейн, Альберт, лучшие свои открытия сделал в патентном бюро, ни один Университет мира не принимал его. Альберт — клерк, чиновник. Умора. А свора подонков вокруг старика Галилея...

    Мне даже казалось, что Дмитрий Семенович меня за что-то или за кого-то несправедливо отчитывает. И еще показалось, что лицо его вырезано из слоновой кости. Нет, — из чуть прозрачного, на просвет желтого. хорошо промороженного воска. Показалось, что он почти памятник
         — Чего тебе надо, деточка? У меня давно уже ничего нет. Даже слов не осталось. Одни цифры. И те разбегаются от меня, как от дьявола. А он без них жить не может.
         — Я... я хочу узнать секрет. — Перевела дыхание и выпалила:
         — Формулу.
         — А?? Ты меня в тупик ставишь. — Мы шли вдоль бочек с огурцами и квашеной капустой, мимо мешков с вкусными семечками, и могли повернуть либо к пустой аллее, либо к Гостиному Двору. — Объяснять словами математику, все равно что показывать на пальцах музыку. Хотя, хотя старина Ньютон утверждал, что если ты не можешь изложить свою идею просто и доходчиво, то идея твоя — фуфло. Но... зависит ведь от того, кому ты пытаешься доказать... На что же я годы-то угробил, если первой же любознайке не могу своих принципов объяснить? идем! идем к истокам. идем учиться и искать подходящий образ.

    А мы и без того уже шли, шли и ни разу не остановились, а он говорил, говорил так громко и четко, что нас мог подслушать всякий. Вот и Гостиный Двор, вот и древний ресторан "Погребок", где приходит в себя легендарный кузнец Басов, вот поворачиваем к Вернисажу, а там этих любопытных и праздных туристов тьма тьмущая.
         — Одни Считают, что имя Бога непознаваемо изначально, другие утверждают, что кое-что нам известно, но лежит запрет на произношение. В Начале было Слово. И Слово было Бог. Следовательно, следовательно... когда затертое слово обратно станет Богом, а Господь — Словом, круг замкнется, всё вернется к своему исходному состоянию. Этот непостижимый переход мы условно называем Концом Света. Понимаешь?
         — Нет!
    Акварели, акварели, акварели, так я тоже умею, ивановские ситцы, очень красивый платок,шаль, кружева из Вологды, валдайские колокольчики, шкатулки из Палеха, хрусталь из Гусь-Хрустального, костромская береста, береста новгородская, иконы из нашей Валентиновской церкви, муромская резьба. Но когда же подходящий образ... Здесь я знаю всё.
         — После поймешь. Так, продолжаем. Имя божества записано в цифрах. Возможно в цифрах. В непроизносимых арифметических закорюках. О них позже. Когда я хоть на немного формулу расширяю, Вселенная сжимается, понимаешь, и на оборот: когда начинаю огрублять, сжимать, сводить к минимуму, то наша Вселенная разбухает до максимума. Будто сообщающиеся сосуды, но нисколько между собой не враждующие, как хотелось бы того некоторым халдеям. Ты не понимаешь.
         — Я не понимаю.
         — Смотри.
         — Смотрю.

    Мы остановились и смотрели на продажу резных сувениров. А на нас смотрел хмурый бородатый хозяин (в тулупе и в ушанке с кокардой), а позади сгрудились веселые и тоже ничего не понимающие японцы в дутых, подбитых, что бабушкина перина, утопающих пуховиках. ("А-га, моментально повключали свои мобильные радиолокаторы и без помех, потерь и купюр перекачали уникальную лекцию в Интернет". — "Ты времена путаешь. Тогда ни сотовой связи, ни Пентиумов, ни Вордов, ни рюкзаков-трансформеров природой не подразумевалось. Лишь в морозном звонком суздальском воздухе импортный щебет в разные стороны разбегался: вот акунин, вот акунин, вот акунин. Даже аппаратами забыли щелкать." — "Сравни их речь с просушивающимся на ветру бельем." — "Зачем? Это больше походило на мяуканье, на скрежет салазок по асфальту, на... просто школьный галдеж." — "Отлично. Но добавь: на солнце изредка поблескивали ритуальные клинки для харакири." — "А ты, похоже, пробуксовываешь. Сдались тебе эти мимолетные японцы? еще пригласи сюда всю свою старую хипню. Уж они-то страниц на двести из-за пустоты дискуссию разведут." — "Эх, Купреянова, Купреянова, тревожно мне что-то.")
         — Видишь этих деревянных зайцев? Они сделаны по одному трафарету, они совершенно одинаковы, но они, поверь мне, не одно и то же. И заметь: их нельзя поменять местами: зайцы связаны и зеркально дополняют друг друга. Когда левая лапка левого зайца опускается на барабан, то правая лапка правого зайца обязательно поднимается. Если до сих пор не понимаешь, то внимательно запоминай. В такой же связи, в таких же неразрывных отношениях моя формула и космос. (А трафарет? Как быть с ним? Как объяснить? Тема о Плане сейчас совсем некстати.) Мы можем, например, условиться с тобой: тот, кто ударит по барабану правой лапкой...
         — Тот и прав, — подвел итог бородач.
    Ух, чего уж неясного: формулу знают все — и Вернисаж, и эти затихшие иностранцы, а значит другие люди в других городах вот-вот пронюхают про мою тайну. И что-то щелкнуло во мне, переключилось, снова щелкнуло, треснуло, я испугалась, я побежала, побежала по городу, торопясь объяснить всем, что тоже доросла до главного секрета:
         — Я и мир — как два деревянных зайца: когда я подкидываю один шар, мир роняет другой. Я и мир — два деревянных зайца!

    Долго меня дразнили "два деревянных зайца". ("Понять бы, что в его системе значил барабан."— "Это же чистая случайность. Вместо зайцев могли тогда подвернуться и рыбаки в лодке, и медведи с топорами, и петухи, раскалывающие орех." — "А он действительно был сумасшедшим?" — "Не знаю. Дмитрий Семенович часто повторял, что безумие — дитя глупости и страха... И еще: а страх в свою очередь рождается из больных надпочечников. Кажется, так.") Теперь мне всё равно. Теперь я стала взрослая, и Вселенная расширилась настолько, что Дмитрия Семеновича не стало. Вместе с ним не стало и тайны. Осталась заросшая лопухом могила без надгробия и без имени. Теперь нужно ждать нового сжатия.


    Москва, март, 2002 год