За кулисами

    На нём вязаная коричневая шапочка с большим и лохматым помпоном, коричневое пальто с воротником из куцего пыжика, невзрачные брюки и войлочные ботинки на молнии. Глаза ясные, осмысленные, лицо будто изнутри озарено какой-то необъяснимой правотой, какой-то уверенностью. У таких типов - между третьей и четвертой рюмками - рожи так и сияют, так и светятся сплошной духовностью"; но после пятой-шестой, или после бутылки дешевого пива они напрочь теряют человеческий облик, речь делается скотски бессвязной, злобной, зациклившейся на непрощаемой обиде на жизнь. Но пока Кириллу интересно слушать и поить этого добровольно опустившегося бродягу. Где-то за оградой бара, за рядом помоек и гаражей заводит одну и ту же песню пьяная до, вероятно, местная баба. Голос красивый, крепкий, чистый; обрывки долетающих фраз берут за душу; Кирилл разрывается между плутающей мыслью бомжа, всполохами собственных идей и текстом уличной безымянной песни.

    Теплый июньский вечер. Все столики заняты. Стульев и табуреток явно не хватает. Разливает чешское нефильтрованное пиво. Фирменный напиток этого тесного заведения. Неплохое, кстати, пиво, неплохой бар, неплохой вечер; пластмассовая спинка стула приятно прогибается под тяжестью расслабившегося тела.
      - Так вот. Чем больше молишься ты Господу, тем меньше радостей и благ ты получаешь от жизни. Это страшная истина. Нельзя сразу служить двум хозяевам. Либо о душе заботься, либо о желудке. Но это есть единственная и последняя истина. Не желаешь принять ее, то признай, что отказался от Бога, от райских радостей.

    А в глазах так... и читается замешанное на безумии вдохновение. Кирилл кивает. Кивает не то откровениям этого случайно подвернувшегося собутыльника, не то самому себе. С рекламного щита улыбается знакомая, небо наливается глубокой синевой, еще бледно, но уже игриво перемигиваются дорожные фонари, светофоры, а откуда-то из-за кулис доносится:

      Мой арлекин чуть-чуть хитрец -
      Так мало говорит.
      Мой арлекин чуть-чуть мудрец,
      Хотя простак на вид.

    Он смотрит на щит, рекламирующий хорошее настроение, он знает эту улыбающуюся мегеру, он должен был в свое время ее фотографировать, но ее перекупили конкуренту. Теперь осталась без работы.

    Провинциальная дурочка, она надеялась махом покорить город, думала, что прохожие будут узнавать ее, будут поклонники, цветы и деньги. А оказалось, что цветная картинка и реальное, живое лицо - явления взаимоисключающие, взаимоотрицающие, несопоставимые, не выдерживающие - ни в чью пользу - сравнения.

    Так и с этой песней. Поймай ее на пленку, отретушируй, подправь, подтяни, урежь и... грубо отдыхающие трудяги глухо подпоют. Но сейчас они ничего не слышат, не могут услышать:

      Ах, арлекину моему
      Успех и слава ни к чему,
      Одна любовь ему нужна.
      А я его жена.

    Как очаровательно; как глупо: а я его жена. Цензура обязательно эту строку вырежет. Не нужно, лишнее. А если у поющей тетехи синяки под глазами, то ее даже пудрить не станут, просто заменят другой тетехой, с ногами, с упругой объемной грудью, а главное - с неукротимым стремлением попрыгать по сцене. Сколько их прошло перед ним, сколько, слёз, сколько, охов, сколько абортов, и надменных, холодных прощаний.

      Он разрешит любой вопрос.
      Хотя на вид простак.
      На самом деле он не прост,
      Мой арлекин - чудак.

      - Дай копеечку, барин.
      - Мы заняты.
Первая реплика принадлежит лавирующему между столиков алкашу с пакетами пустой посуды, вторая - сидящему напротив Кирилла проповеднику. Алкаш понимающе удаляется. Проповедник возвращается к прерванному:
      - И если ты просишь у Создателя больше, чем требуется тебе на сегодняшний день, но просьбами своими ты прокладываешь дорогу в самое сатанинское пекло. Обращался бы напрямую к слугам дьявола, к чертям... Кирилл же не верит им обоим (барин), он видит, что даже здесь, в самом низу, продолжаются социальные игрища, даже у таких полулюдей, как профессиональные попрошайки, существует жесткая, десятилетиями отлаженная иерархия.

      Увы, он сложный человек,
      Но главная беда,
      Что слишком часто смотрит вверх
      Последние года.

    Вот шаманка. Словно мысли читает, словно в такт. Да. В унисон.

      А в небесах летят, летят,
      Летят во все концы,
      А в небесах свистят, свистят,
      Безумные птенцы,
      И белый свет, железный свист
      Я слышу из окна.

    Непонятно. И охота ей так выкладываться? Выкладываться в никуда, в пустоту Просто так. Попробуй пригласи ее в студию - на три буквы пошлет, а скажи, что голос дурной, что рифма неудачна - в лицо плюнет, или придушит, или блаженно рассмеется. Скорее всего.
      - С вашего позволения. Проповедник налил себе еще водки. и умеют же: с вашего позволения, подай копеечку, барин. Где слов-то таких набрались? И ответа, ведь, никогда не ждут - всё сами знают, всё основное, жизненно необходимое - молча. Впрочем, у них работа такая. А действует, а хочется порой и последнее отдать, и закричать что-нибудь про вселенскую любовь, про ненужность многого, но Кирилл уверен, что любая милостыня будто в болото проваливается, в трясину, и не одному из них деньги не помогают, не идут на пользу. Вон, например, качаясь на костылях - одноногий. Широкие плечи, сильные руки, нормальное (пока еще) лицо. И чего бы ему не сидеть в ремонте обуви, не делать ключи, не плести какие-нибудь дурацкие корзины, в конце концов почему бы не торговать на рынке чесноком и луком. Нет же, дай ему лучшие книги, дай компьютер, предложи собственное место и он развалит не только весь офис, но и всю систему.

      Ах, Боже мой, как много птиц, -
      А жизнь всего одна!"
      Мой арлекин чуть-чуть мудрец,
      Хотя...

    Кирилл странно косеет. Видимо этот подлец успел незаметно плеснуть в пиво водки. Обычно молчаливый, Кирилл говорит:
      - Могу за каждое твое слово по рублю платить. Могу - по сто рублей. Слышишь песню? И за песню могу заплатить. А просто так, только потому, что у тебя ноги нет, или руки, я платить не намерен. Каждый должен получать за труд. Не умеешь петь - пляши. Не хочешь плясать, иди - гайки заворачивай. Так?
      - Резонно.
      - Вон девка улыбается. Вон та, которая на щите, которая фотография. Уже год без работы сидит, всё думает, что ей каждый день платить будут. А не снимают - иди на панель. Или ищи чего другого. А то развоображалась. И-и-ишь. Я прав, верно?
      - Очень, очень законно.
      - Слушай, а чего ты в таком тёплом пальто, чего в шапке? У вас, у бомжей, что - мода такая?
      - Нет. Просто холодно. Да и снег скоро дойдет. А шапочка отличная.
      - Отличная шапочка.
      - И не бомж я вовсе.
Кирилл будто протрезвел. Вокруг угарный гомон, крик, а фонари между тем стали ярче, резче, прорезалась в небе звезда, другая, у сближавшего поворота затормозил ментовской фургон.

      Нам скоро всей придет конец -
      Вот так он говорит.
      Мой арлекин хитрец, простак,
      Привык к любым вещам...

    Уж лучше бы культурно, со знакомыми блядьми, или - с друзьями - в сауну, или... довел бы до ума последний свой проект.

      Он что-то ищет в небесах.
      И плачет по ночам.

    Проект застопорился. И Кирилл по опыту знает, что подсказку нужно искать в самом нелепом, в самом неподходящем для работу месте. В алкоголе, в речах проповедника, в развязном уличном гаме, в походке старушки, в порыве ветра, сорвавшем с прилавка букет незабудок. Кирилл написал более двух тысяч сценариев, по семидесяти из них сделали ролики, дюжину крутят по телевизору. Двенадцать прорвавшихся в эфир фильмов - это большое число. Он на особом положении и всякая стерва удивляется: из какого такого чудесного источника черпает он идеи. Да вот же они. Вот. Где?

    Сейчас. Сейчас найду. Да вон - между гаражей - раскорячилась, . подобрав юбку, писающая сучка; ни ей ни до кого нет дела, ни миру до нее. Даже если кто-то и задержал на ней свой бесцельно блуждающий взор, то всё равно через пару минут навсегда выкинул из памяти сей обыденный пейзаж. Кто угодно, но не я. Я обязательно где-нибудь использую это интерактивно обращенное к небу лицо, этот взгляд, словно воронка, засасывающий ввысь. И никто никогда не догадается, что столь волшебные глазки обычно бывают у девушек, облегчающихся между гаражей. Прекрасный вечер. Кое-что мы нашли.

      Проходит жизнь. Проходят дни
      Вдоль городов и сёл.
      - А-а: давай водки врежем. Разливай!

      Мелькают новые огни,
      И музыка, и сор.

      - Ты пойми: я такой же был. Мог бы быть. И никто мне не помогал. Я сам. Всё сам. А теперь, видишь, я тебя угощаю, а ты... а ты мне... а ты мне гадости говоришь. Эх, помолился бы ты за меня, что ли. Помолись, а.
      - Не в пьяном виде, не в пьяном.

      И в этих селах, городах
      Я коврик выношу,
      И муж мой ходит на руках,
      и я опять пляшу.

    Кирилл поймал на себе пристальный, оценивающий, выворачивающий карманы взгляд одноногого. Колючий, жалящий, в одно мгновение насквозь пронизывавший взгляд. Внутри зашевелилась тяжелая, липкая, теплая ненависть. Сквозь толпу, сквозь однообразный неразборчивый праздник к столику Кирилла направились, с автоматами наперевес, двое ленивых, дышащих самодовольной силой ментов. Одноногий качнулся в тень. Кто-то упал на ограду и тотчас, подобно дамасской стали, распрямился и принял идиотически серьезный вид.

      Сожми виски, сожми виски,
      Сотри огонь с лица.
      Да что-то в этом от тоски.
      Которой нет конца.

      - Ну, что, Христос, набрал дозу? Поехали, койка ждет. Совсем недавно Кирилл бы поднял шум, начал бы возмущаться, полез и заступился, и оставил бы бедолагу рядом с собой, но, сейчас в его голове щелкнул какой-то метафизический тумблер: чья-то властная невидимая рука перевела его из одного возраста в другом. Кирилл буквально за секунду стал взрослым, безразличным к чужим судьбам дядькой. По-настоящему взрослым, без оговорок. Вот так вот течет, течет время, а переход совершается мгновенно, в долю невероятной, но ощутимой секунды. Вяло выдал: - За что, начальник? Тихо сидим.
      - Тихо-тихо, а потом как вскочет, и вот драка уже и организована. Знаем. На вид вроде хмырь, а всё тут разнести может.

    Эх. Выпил водки, запил чешским нефильтрованным, фирменным. Знаем, всё знаем. Закурил. Неловко облокотился на отъезжающий в разные стороны стол. Вернусь домой - напишу рассказ. Просто так, для себя. Как в старые добрые времена. Пустоту перед глазами заполнила какая-то улыбающаяся женщина. Не то та, которая с рекламы, не то другая, но какая-то знакомая, близкая. Взяла бутылку, повертела, разглядела этикетку, плеснула в принесенный с собой прозрачный пластиковый стаканчик, выжидающе приподняла его на уровне Кирилловых глаз. У них у всех - между второй и третьей - рожи так и светятся сплошной духовностью, тела в темноте фосфоресцируют, из горла душа рвется, губы мед источают, а утром, утром... Не имеет абсолютно Никакого значения. Все они чуть-чуть чародеи и маги, все они знают, все умеют выворачивать чужие карманы. Отдайся течению, положись на случай, забудься, потеряй контроль - и еще должен останешься, еще на похмелку дай, для друга дай, для убогого, для увечного, для давно погибшего. Кирилл любил захлебывающийся и несуразный треп, но за мистические внушения платить не любил. Но сейчас он раскрыл не рот, дабы развязать двойное одиночество, но широко распахнул глаза: за спиной женщины, за лохматыми головами, за тентом и над щитом кружились белые и легкие снежинки. Кружилась голова.

      Мы в этой жизни на сто лет
      Совсем чуть-чуть берем:
      Мы едем, едем по земле,
      Покуда не умрем.*

    Стало холодно. Женщина мягко, по-матерински, понимающе смотрела. Положила свою влажную ладонь на кисть Кирилла. Повалил крупный чистый снег. А вокруг как ни в чём не бывало, галдели, спорили, целовались.

Москва, май - 2000.