Нефритовые ящерицы

     Сдвоенная фигура, фигурка из меди. Быть может демон, быть может безымянный божок, культурный герой, йог, простой монгольский юноша, сидящий в позе лотоса. На нем, обхватив его талию ногами, замерла столь же прекрасная девушка. Руки их не сплетены в объятии, но размыкаются за спинами друг друга ладонями к небу. Пальцы юноши изображают некий магический знак, ступни девушки застыли в обоюдной ласке. Я не знаю их имен. Эту статуэтку можно найти и увидеть в музее восточных искусств, что на Суворовском бульваре. Они бы были моя будущая, долго лелеемая тема, но... ушла Аля, и все полетело вверх тормашками.

     Ее любимая комната. Идеально квадратная. Матрац и люстра. Больше ничего. Окон нет. Стены. Стены - самое главное и самое страшное. Их слишком много, хотя всего четыре. Из газет, журналов, открыток, плакатов, календарей аккуратно вырезаны глаза. Стены и дверь - сверху донизу - оклеены черно-белыми, цветными, матовыми, глянцевыми, большими и маленькими глазами. Павильон для съемок, но никак не жилое помещение. Мог бы еще тогда догадаться, что она со сдвигом: с одной стороны смотрят глаза святых, с другой - зверей, с третьей - рок- и кинозвезд, а с четвертой, где дверь - глаза всех ее знакомых, кто, кого она успела... сфотографировать, или стащить, или получить в подарок безобидный, вроде бы, привет.
        - А потолок? Она погасила свет. Сквозь побелку проступили фосфоресцирующие линии. Нечто подобное, наверное, она видела в каком-нибудь индуистском храме любви.
        - А еще, а еще я вмонтировала в потолок зрачок видеокамеры. Могу показать тебе последнего моего парня.
        - И что: у тебя большая коллекция?
        - Никакой коллекции у меня нет. Всегда заряжена одна-единственная кассета. Когда она заканчивается, я ее перематываю на начало. И каждое новое приключение стирает все предыдущее. Классно, не правда ли? Хочешь, задвинем разом их всех? А то там в тесной компании давно уже мнутся несколько...
        - Паршивых козлов.
        - Точно.

     Безрадостный какой-то рок-н-ролл. Не праздник, но фон для. Как того хотел Курехин. Жаркий день. Мог ли я подумать, мог ли когда-либо вообразить, что лютой ненавистью возненавижу недосягаемого во всех отношениях англичанина, который - по сути - и не подозревает... Впрочем, отказываюсь от дальнейших объяснений, и от повествовательного тона отказываюсь, и не слежу больше за порядком, то есть за последовательным развертыванием - чего там? - сцен, образов, событий. В текст ворвалась случайность, сумасшедший микроб, мутирующие клетки, ошибка, ткань, что выползает за пределы листа, исчезнувшие глаза, ничего не осталось, предательство, кровосмесительные заигрывания критики с поэзией, рынка с началом. А начало задумывалось таким: "Над сквером звучала "Энигма", портвейн подозрительно не заканчивался, кто-то что-то кому-то доказывал, обещал, забивал стрелы, подливал мне вина...", но - вычеркнуто, выкинуто, напрочь забыто. Стежок. Берем пельмени, шоколад, шампанское, перец... Рюкзак. Ее рюкзак. В толпе мелькнул ее рюкзак. Кто-то беспечно ищет последний альбом Лены Канаевой, не догадываясь о том, что является для тебя убийственной телеграммой, открыткой, встречей. Так же и ты: ищешь глазами знаки Али, а на самом деле пишешь письмо. Но ни ей вовсе, ни себе и ни о себе, а кому-то - может статься - под дых. Итак, что же мы, кроме денег, имеем? Мага? Где? Глупо. Глупо обставиться шахматными досками, яхтами, островами, античными осколками, драматургами, оригиналами Пикассо, и - на старости лет выбрать в соперники тихого, неповоротливого мещанина. Да, Аля, ты в образцы взяла себе меладраматическую сказку, где воздвигаются мощные декорации потому только, что ни один из героев не находит себе дела. Никто ничего никому, - а просто игра, игра в прятки, довольно по-детски и с детскими страшилками (вариант: сластями). Не то же ли самое в пресловутых боевиках, когда пахан заводит мелодичную куклу, которая - в свою очередь - является приманкой для героя, чьи преимущества перед вражеским окружением - молодость, тупость и сила, помноженные на массовое подсознание? Банальные вещи говорю, но как заметил один всемирно известный врач, - кому-то эти вещи необходимо повторять, дабы не повиснуть в пустоте. Я переврал, - он имел в виду несколько иное. Да, многое искажаю, я даже не уверен, что ты ушла. Где тому доказательства? Ни доказательств нет, ни тебя. Просто ты решила воплотить в жизни литературную игру, а я... Еще стежок. Тебе нужно срочно выходить из дома, но ты потерял носок, зап исную книжку, долг, какую-то важную, очень-очень важную в данный момент безделушку. Ты перерыл всю квартиру, обнаружил массу полезного, но искомое будто бы дематериализовалось. И - кажется - вся жизнь - наперекосяк, хотя именно этот день ты больше и не вспомнишь никогда. Жалкий, жалкий, жалкий. Такой маленький - на такую большую книгу полез. Ай, моська. Увидела бы тебя Аля в подобном состоянии! она бы ни за что не простила бы. ты бы вызвал лишь отвращение. как достойно ты закрывал за нею дверь, и как недостойно, как гадко обрушился на ее любимое произведение. на поверку выходит, что твои жесты куда красивее твоих же собственных мыслей. Ряд ящериц. (И все же. На что - в действительности - указал автор? На тоску современного человека по богатой приключениями жизни; на неспособность самостоятельно приблизиться к краю; на ожидание старшего, мага, на - быть может - ожидание всемогущего антихриста, который сам такой же мелочный, но свободней, который все за тебя решит и устроит. А ты расплатишься мукой, той мукой, которой у всех в избытке. Так? А Алисон? Алисон ищет оправдания, узаконенности, законности безответственных отношений. Вот как. Договорились. Но Фаулз не устанавливает законов, он лишь живописует мечту, фантазию, равную фантазии читателя. Ну, а что Маг? Давай, давай, дави. Тоже хорош. Похваляясь коллекцией, ищет зрителя попроще, ибо сам из таких. И сказочное богатство в его случае тоже всего лишь декорация. Идем, идем дальше: ну, ну а что - по твоему - Джон Фаулз? О-о. Подобно неторопливому и скучающему чародею, насладился игрой с... твоими примитивными амбициями. И - как заметил некий критик, - нарисовал нам лучшие - в мировой литературе двадцатого столетия - сцены физической любви. Переведи же, переведи эти сцены в иную материю, и тебе откроются, во всей красе откроются... скромные радости подростков. Лучшие сцены. Хорошо ретушированная порнография. Пожалуй. С так называемой физической любовью иначе и быть не может.) Ее глаза. Песня. Стерва. Загадка. Пустая, как нынешняя действительность, загадка. Безупречная самка. Хитра, пуглива и осторожна, подобно змее. Больше жест, нежели речь. Ее комната. Постоянная двусмысленность. Метафизический, астральный секс. Таблетка для релаксации. Обложка модного журнала. Реклама туши для ресниц. Розовый фламинго, что гарцевал когда-то. Теряющееся в порнокартах, ничего не выражающее лицо. Минимум мимики. Лицо, отражающее что угодно, только не свой собственный мир. Зеркало. Иногда ее выпускают на европейские подиумы. Но и там, в движении, она не то, что есть. Ее никто никогда не видел беззащитной. Нагота - ее лучшая крепость. Мозг сводит от невыразимости, от неумения, от неспособности поймать, ухватить, хоть что-то оставить. Фаулз прав: любая ее характеристика, любой портрет - беспомощны. Ее рюкзак. Все обман, все сон, все будто бы горячий вязкий туман. Ветер. Люди. Намечающийся дождь. Легендарная "Горбуша", начинавшая с припанкованных сэйшенов, и развернувшая пестрым рынком аудио-, видеотехники. Вижу, вижу ясно небесное воинство, где в шуршащем купюрами поле бьются безбольно и нежно покупатели и продавцы, и нет конца этой битве, и не будет никогда, и ангелы отвернулись от них, ангелы давно озабочены только одним: назначим ли мы - Аля и я - себе цены, взвесим ли наши влечения, увлечения, обломы, отношения, сотворим ли из разрыва дорогостоящую конфетку, встречу, ослепительное шоу. Заносит меня, нет сомнений, заносит. Далее - по стежку, по стежку. От себя ли бегу, от нее ли, - что я делаю здесь? Почему в толпе? почему на рынке? почему мне предлагают трубки для гашиша, а гашиша не предлагают? Истратить неожиданный гонорар на побрякушки, пластмассу, наушники, провода, фильмы, музыку, на жалкую, веселую, жизнеутверждающую уличную музыку, на шлягеры, на песни, на песенки о. Остаться без копейки и начать все по новой, сначала, но с другой стороны, с самого что ни на есть низа. Забить голову боевиками, блатными куплетами, рекламными ромашками. Срочно превратиться в зомби. Зомби тоже могут играть в баскетбол. Мыло, мыло, мыло, я буду чист и красив, а ты - старая, старая, старая... (слышу речь Али: "Ну, послушай, красота человеческого тела - это ведь не что-то само собой разумеющееся, природой данное. Мы все рождаемся одинаково сморщенными, мерзкими тельцами. А дальше, дальше ничинается неутомимая работа. Красота, невзрачность, уродство - качества благоприобретенные. Посмотри, посмотри на эти дома, на эти дороги, на эти лица. На всех на них печать лени. А лень, в свою очередь, рождает болезненную, болезненно-непреодолимую усталость. И запах общей усталости ядовит, заразен. Чтобы не подцепить его, огонь приходится разжигать вдвое, втрое сильнее привычного. Отсюда и пробиваются первые всполохи прекрасного. Заметь, никакой авторитарный режим не терпит красоты. Она всегда что-то из ряда вон, не такое, индивидуальное, всегда индивидуальное и неповторимое. Опасное, непредсказуемое, неуправляемое. Будоражащее и вызывающее зависть или преклонение. Ее нельзя подправить, скорректировать (да можно, можно), а лишь - уничтожить. И мир, стремящийся к унификации, либо исторгает тебя из чрева своего, либо вешает ценник, ограждает стеклом, либо ты сам, осознанно или от страха, одеваешь маску шпиона." Сама того не ведая, она отвечала на мучившие меня вопросы. Ставши демократичными, живопись и литература... (Найти самое душистое мыло, я отмоюсь, стану другим, я... О, только я, исключительно я, я, и никаких крыш, никаких безумий, вялая, вялая, нудная проза. И кино; ничто так не помогает отвлечься, забыться, развлечься, как какое-нибудь идиотское кино. И, разумеется, мне нужны шедевры, шедевры, заставляющие думать, расширяющие сознание, уносящие к неземным проблемам тупые полотна мастеров. Я считаю, что в этом сезоне нужно ехать в Китай. Китайский чай, чайные розы... Бог ты мой, - и крик, и стон, на одном столе десяток тел, и немыслимые сплетения, и калории, и белки, и сведенные судорогой лица, - порно, самое дешевое в столице порно. Берем пельмени, шоколад. Может это как раз то, что ты ищешь? Быть может сейчас, именно сейчас ты встретишь очередной привет от Али? Узнаешь ли, поймешь ли, удивишься? примешь как есть, или воздвигнешь очередные оправдания, объяснения, защиту? Все сон, все ложь, хмельной туман, бродяжничество, слепые столкновения, беспамятство, беспамятство. Боль, сигареты, книги, секс, рождение, слова, обиды, сигареты, музыка, кино, война, торговля, секс. Аля, Аля, Алисон. Еще один стежок. От копчика до затылка пронзает сладкая стрела, с тобой происходит то, чего так добивалась, тщетно добивалась твоя блудливая монахиня, ты впиваешься в экран и - ужас, ужас - в тебе пробуждается следователь: ты фиксируешь не только собственные реакции, но и подмечаешь не снятые грязные гольфы на одной из трахальщиц, пятно на шторах, неверную тень от, дрожь камеры. Точно, точно бы сахарное варево, сгущенка, внутри, где-то ниже ребер, и словно бы сладкая, приторная боль по позвоночнику к голове, тупой тяжестью в затылке, и виски наливаются свинцом, нет, нет, чем-то непотребным, похмельным, хрустящий сахар и тошнота, и неверность, неправильность всякого сравнения, и отсутствие Али, и черт-те что, и не похоть, нет, не ниже, а выше, а жжение здесь, в груди, где роджается голос, дыхание, дыхание, смешанное с толкотней, с бензином, с шелестом и счетом. Энтузиасты. Успокойся, сам такой же. Ты видишь только то, что есть сам. Бхагават-гита. А почему, почему бы тебе не... А? Чудесный способ потратить всю сумму разом и - подобно Але - не сохранить ничего вещественного, материального, предательски тиражированного. Способ порвать... Да: чудесненько. Идем на Тверскую. Или куда там? На Повелецкую площадь. К похотливым хохлушкам. К Маяковскому. Он тоже знал Алисон. И не одну. Найти оторву без головы, но с пульсирующим между ног сердцем. Ой, вы не упали? А тогда зачем вам эта резиновая игрушка? Милая, я иду к блядям. Ты, кажется, никогда не заводился так, ты, кажется, перепуган. Перепуган, зол и жесток. Ну, так вперед! Наперекор собственной воле, наперекор истинному желанию, назло тебе и мне, взыскуя неба, падаю. Да что ты для меня? Так, условность, точка опоры, тема. Реальность, данная в ощущениях. Предзнаменование. Пытка. Все! Невыключенная память. Бесконечный триллер. Гипер-рефлексия. Вертикаль, соединяющая низ и верх, ориентир, указующий стороны света, глаза зверей и святых, звезда, книга, стена. Стена, потолок, пол. Матрац и люстра. Рюкзак. Волшебная клетка, наркотический вдох, предел. Смерть. Черт побери, если угодно - то ты всего лишь повод для песни. Но не хочу больше ни слов, ни слез, ни голоса. Бегу к той, у которой нет, чтобы слышать, слуха, глаз, чтобы видеть, языка, чтобы предотвратить, рук, чтобы удержать, ног, чтобы кинуть. Бегу не к равной, но к полному ничтожеству. Это и будет тебе... Не спорь со мной! Не желаю знать. Хаваю тину, и не важно, кто из нас светел и весел. Ее глаза. Когда она хотела, глаза ее наливались какой-то жуткой тяжестью, мутнели, она смотрела тупо, неподвижно, прямо, будто скованная ненавистью или страхом. Не знаю, кончала ли она когда-либо со мной, подо мной, при мне, но в определенный момент злому взгляду ее возвращалась ясность, легкомыслие и игривость, она спокойно тянулась за сигаретой, или издевательски сосала мой увядший, или - красуясь ожившим телом - искала подходящую ее настроению музыку. Нечто подобное ищу теперь я. Среди плоских, лишенных глубины и звучания лиц, среди таких понятных и таких непостижимых Баунти, чьи каюты полны призраками захлебнувшихся путешественников, крысинными тропами и изысканным, но погребенным от всех живых вином. Океанийское сало. Небесное сало. Растопленный жир. До дна. Слова, которые вычеркиваю, вычеркну из обихода: жизнь, любовь, сердце, слезы, дождь, родина, печаль, она, бесконечность, надежда, ожидание, писеночка. Ненавижу твою свободу. Только такой, такой свободной тебя и. Лажаю. Все, все вычеркиваю; тебя вычеркиваю; собственное молчание вычеркиваю; трудность вычеркнуть молчание - вычеркиваю; жгу, жгу финскую ксероксную бумагу по столько-то рублей кило; жгу водку, которая давно не горит; жгу совесть, ибо не совесть, жгу это устаревшее "ибо"; жгу. До дна. Пью. Пил. Бежал. Скрывался. От чего, от кого, неуловимый Джо, ты сейчас оторвался? От муз, назойливых муз, что шептали, что шепчут о запредельном. Какое, к черту, запредельное, когда... Упаси, го, пьян. Будто бы у небес мышцы свело: здесь мы уже разошлись, а там, в недостижимой синеве, тела наши никак друг от друга не оторвутся, спаялись в замке, слились, смешались, и никогда никто не разъединит их. Ее слезы. Алина комната, усеянная безмолвными соглядатаями. Она, обняв колени, сидит в углу и плачет:
        - Ты напоминаешь мне странствующего монаха. Все идешь и идешь куда-то, неведомо куда, и почти не обращаешь внимания на происходящее вокруг. Где постелят - там и сладко. А в стране манекенов, тем временем, странным образом исчезает кинжал. Серьезно беседуешь только с демонами. Как собака из последних сил бегу рядом...
        - С чего ты взяла? Я, вообще, кроме тебя...
        - Да, смотришь будто бы на меня, а видишь лик своего Бога, никому, кроме тебя, недоступного.

     Я вижу за ее спиной зеленое море. А за своей, за собой - пески, пески, пески. Остановившееся солнце над нами, мы смотрим друг в друга, и нам столько всего нужно сказать, что мы молчим. Не имеет смысла открывать рта - мы все знаем. И не знаем ничего. Наши игривые покусывания давным-давно откуплены романтиками. Мы - часть исчезнувшей литературы. Вместо пепельницы - в моих руках - банка из-под кофе. Это уже заслуга кино. Я делаю вид, будто беспечно курю, но на самом деле с жадным вниманием слежу, впитываю каждый ее жест, каждое слово, каждую паузу: будучи фотомоделью, она отлично выдерживает и пристальные взгляды, и тишину, и ментовские заскоки. Я-то тайно подрабатываю кидалой и стукачем, вот меня иногда и заносит. Сейчас она совершенно непредсказуема. Побитой кошкой выползает из своего угла. Укладывается в ногах.
        - Ты совсем не хочешь меня. Тебе нравится заводить меня, радоваться послушности моего тела. Как часовщик, только что отладивший сложный механизм.
Останавливать и - заводить по новой. Тик-так: на половине пути исчезать и следить, как я ищу тебя.
        - Тебе не нравится...
        - Мне не нравится, что сам ты остаешься совершенно холоден. Будто совсем не здесь, не со мной, будто за спиной твоей золотые пески, над головой - жесткое солнце, и больше ничего, ничего, ничего. Может иногда я и промелькну перед тобой, но подобно полупризрачной тени, не более.
        - А за твоей спиной что?
        - Океан.
        - И то же солнце над головой?
        - Да. Да, да, да.

    Выхожу на станции "Александровский сад". Небо затянуло, собирается дождь. Первые капли. Зачем, что я хочу выразить? Дождь. Ритмическая пауза? Смена настроения? Связка между несоединимыми эпизодами? Не так легко, оказывается, произнести простое слово: дождь. Метафора, аллюзия, внутреннее состояние, движение воздуха, бесовское наущение? Не имеет значения, молчи, не думай, торопись: нужно найти навес, иначе... Манеж. Выставка современной живописи. Новейшие технологии. Добрая сотня арт-салонов. А почему бы и нет? То есть: да. Не заметишь как пролетит время, вновь выглянет солнышко, пыль осядет, заулыбаются приезжие, ты выйдешь к вечереющей Тверской, ты... Боже, но почему так скучно, почему так сиротливо глядят на меня эти галантно вылизанные полотна? Живописи ни на грамм, но умопомрачительных технологий, зато, хоть прямо сейчас умирай. Устрой-ка, парень, пер-фор-манс. А ведь они, авторы сих нечеловеческих наворотов, что в том закутке тянут боржом с водкой, ведь они втихаря почитывают твои опусы, почитывают и соглашаются, безмолвно признают твои мысли за... И все-равно катимся в какую-то безрадостную яму под названием искусство. И не Джойс, не язвительный Набоков здесь виноваты, но - как бы дико это ни прозвучало - потеря чувства собственного достоинства. Разве можно, сколько-нибудь себя уважая (окружающие пусть сами спасаются), выставлять такие бредни на всеобщее обозрение? Нет, больше никогда, никому, никогда никому не единого слова. Все пустое. Ухожу. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов. А мы - к уличным девкам. Аминь. Итак, где мои цветы, мои молитвы, мой храм? Там, там, где кончается современное искусство, где слово "прощай" пишут либо помадой, либо... Господи, да я же счастлив потому только, что вижу, что дрянь - дрянь. Лиши меня языка, если надо, но оставь зрение. Вижу, вижу: и работа, и отдых их, и дни, ускользающие ночи - без теплого смеха, без искренней ласки. Сколько мастерства, а? Как лихо, как смело, как Бренер - не-со-сто-ятельно. И я найду сегодня мастеровитую, и я буду пить боржом и рассказывать анекдоты. Пунктир такой: потеря Ани - Фаулз - рынок - арт-манеж - японская эротическая гравюра - монолог о моде и т.д.; такова, приблизительно, лицевая часть стежка, изнанка же - тревожная лирика; и хотя вижу целиком всю выкройку, какие материи сшиваю - не выдам. Розовый фламинго здесь гарцевал когда-то. Пограничные состояния провоцируют пограничные ситуации, вызывают, притягивают к себе других, более опытных пограничников. О-о. Рыбак рыбака. И вот сейчас бы, ясно осознав, что ничего лучшего тебя в жизни не ждет, и полоснуть бы по венам, и уйти, раствориться в мировом эфире, в непроявленном логосе, забыть, забыть эту грешную землю, Алю, блеск ее глаз. Что ты говоришь? Неизрасходованная любовь? Поди разбери - что это такое. Вычеркни. Ущербный рай? Сам не ведаешь, что творишь. В иные бы времена ты нашел приют в монастыре, где под руководством настоятелей и братии пламя твое обратилось бы прямо, напрямую - без посредников - к небу, а сейчас, сейчас ты целуешь собственные пальцы: все, все недоставшееся ей, непроизнесенное вслух, несвершившееся, но покорно ждущее, сладко, нестерпимо сладко жгущее, ты отдаешь белой-белой бумаге, а далее... Эссеистика. Сомнительное шаманство. Любостяжание. Скользкие, ох, скользкие значения. Пограничные состояния. Рыбак рыбака. Дыра в голове. Вот какой-то живописный бомжара, вместо того, чтобы стрельнуть рубль, протягивает полбутылки портвейна. Бесплатным бывает только сыр в мышеловке. Пока торжествует Случайность, пока Энн не по талону, литература дышит; скорее засохнет электричество в проводах, скорее тени птиц оторвутся от земли, нежели я откажусь от этих дурацких, почти бессмысленных метафор. А прочие дядьки, - пусть у них будет свой, отличный от речи бродяг и поэтов язык.
        - Хорошо, что нищих пока еще никто не разогнал.
        - Чем же?
        - А они, как и мы, помогают вам решать ваши грязные проблемы.
        - Они, вы, ты, многих бесите, многие...
        - Многие, не подозревая, ненавидят собственные привязанности. То, в чем остро нуждаешься, может вызывать и отвращение. Мы оба друг без друга не можем. Зависимость. Но я способна помочь себе сама, ты - нет. Вот и думаешь, что если меня куда-нибудь спрятать, то...
        - Но когда сыр все время перед глазами, его хочется сильней.
        - Недоступный сыр, да. Но когда его в достатке, то заботишься уже об ином.
        - Как бы его покрасивей нарезать и на каком блюдце разложить.
        - Глупый. И это надоедает. Или ты - маньяк.

     Боишься? Не сумеешь? Не та затея? Сбегаешь? Не смей. Учись, учись падать. Падать изящно, артистично. Целый мир уже умеет, имеет, и не без удовольствия, а даже привычно... Барахтается и кувыркается... Кто-то любит мертвяков... А ты все смотришь на свои руки, на брюки, на ботинки. Как же, в конце концов, это мелочно. Вперед. Вперед и вниз - по мостовой. Какую хочешь? С ногами, с волосами, с резиновым членом или без? Дура, извращенка, скромная и неприхотливая? Не имеет значения? Тебе сей акт интересен как новый опыт? И прекрати оправдываться. Что-то, что сильнее тебя, движет тобой. Не хорошее и не плохое, но лишь вечное обещание, вечное предвкушение, вечное мерцание неизведанной темы. Древний, древний мираж.
        - Привет. Не меня ли ищешь?

     Она уже цепко поймала мой локоть и движется рядом. Тот же жгучий, невыносимый, властный взгляд. Да. Не знаю. Вполне. Именно такую жестокость, жесткость ты и искал. За секунду она понимает больше, чем я за целый роман... У Али (а-а, сравниваешь?) тоже взгляд стремный, только левое яблоко будто проткнуто иглой: по белку бегут тонкие нефритовые ручейки. То ли порча, то ли тавро заоблачного мастера, то ли предостерижение демонов, которым она служила и служит каждым своим поступком, каждым пламенным выдохом. Вполне возможно, что и сейчас ведут меня ее привидения, ведут к ней или от нее, но не оставляют, не оставят ни меня, ни приблизившихся.
        - Почему молчишь? Не пугайся, все хорошо. У тебя на лице написано, что ты соскучился по мне. Меня зовут Энн. А тебя?
        - Энн? Анна? Аня?
        - А что? Можно и Аня. Мне так нравится. Пусть будет Аня. Аня в Стране чудес. Так? Что с тобой? Я слишком много болтаю? Плохое имя? Давай поменяем. А давай вообще поменяемся именами. А? И одеждой.
        - И работой.
        - Какие же все скучные. Тоска. Хорошо, все хорошо. Угол-то у тебя есть, где трахаться? Или пойдем к бабке. Тут, в двух шагах живет, старая стерва. Недавно обзавелась диктофоном, записывает наши сюсюканья и сопли на кассеты, а затем приторговывает ими. Круто? Но на самом деле она добрая. Добрая, нежная, похотливая старуха. Называет себя Верочкой, целует собственные руки, и каждое воскресенье покупает себе охапку белых хризантем. А еще у нее есть всякие интересующие тебя штучки. Настоящий профи. Я и не замечу, как накормит тебя животворящими пилюлями. Только о том и думает, что о полноценном сексе. Конечно, я понимаю, Верочке это выгодно, но... А... давай свернем сюда.Здесь встречаются недурные побрякушки. Особенно настоящие. Я иногда сюда заглядываю. От нечего делать. Люблю рыться...
        - Ты таким образом разводишь мужиков на подарки?
        - Тьфу, дурак, я сама себе делаю подарки. И мужиков выбираю тоже сама. А траты-то ваши... так... с гнильцой.

     Туркменские кольца. Армянские колье и серьги. Арабские мундштуки. Японская гравюра. Хозяин салона - продавцу: "Вот истинная демократия - наркотики. И эстет, и аристократ, и последнее быдло уравниваются в амбициях. Одно желание, одна цель, одно дерьмо. Нет ни пола, ни возраста, ни социального статуса. Религия, политика, культура теряют свое прежнее назначение. Полная десакрализация человека, общества, отношений. Потребность, жесткая потребность, несколько часов всеобщего забвения и - вновь - поиск. Совершенно иной тип государства. Больница и тюрьма. Туалетная бумага. Уровень унитаза. Вместо людей - промокашки. Магазины, предприятия, полиция выполняют ту же роль, что и телевизор: развлекают. Все остается по-прежнему, и все - иллюзия, сон, туман. Ты - там, я - здесь. Скушай-ка гриб..." Ряд ящериц. Нет, не удивляюсь. Вся Москва набита бусами, черепахами, слонами, скарабеями, ящерицами из Африки и нефрита. И Аня полгорода перерыла в поисках единственной, неповторимой, по ее мнению - идеальной формы. Теперь же изо всех ларьков и салонов мне подмигивают, то ли участливо, то ли безучастно подмигивают темно-зеленые (как ее глаза) гады.
        - Нравится это кольцо?
        - Такими кольцами мне приходится иногда расплачиваться с таксистами.

    А: вот: это совсем другое: этого я никак не ожидал: копия той фигуры, что описана в самом начале. Пропорции слегка изменены, разница с оригиналом всего в несколько миллиметров, но какая, какая разница! Потрясающе. Я нашел место, откуда началось поползновение мира. Вот они, чуть сместившиеся ладони, ладони, выпустившие Гармонию в безвоздушные пространства. Как замена на одну букву, как фотография, где треснувший глаз модели тщательно ретуширован, как - да не все ли равно? - синкопированный ритм моей рвущейся в никуда песни. Не выдерживаю более присутствия оригинала, потому смиренно соглашаюсь на Энн. Прочее - в музее. До судного дня. Когда все подделки и копии полетят в тартары. Во тьму внешнюю. Дыра в голове. На выходе меня ловит беззубый скиляга, протягивает початую бутылку "Кавказа". Денег хочет? Не дам.
        - Хорошо, что нищих еще никто не разогнал.
        - Чем же?
        - А они, как и мы, помогают вам решать ваши грязные проблемы. Даже если этот бомж и живет в особняке, набитом охраной, то все равно он, именно он, а не твой лучший друг, снимает с души самое тяжкое.

    Беспечная путешественница. Провокатор. Идеальная женщина. Берегись. Покупаем пельмени, шоколад, шампанское, помидоры, перец, персики. Когда мы делаем выбор, Господь скромно отворачивается. А вы что обычно покупаете в подобных ситуациях?
        - Чем ты занимаешься?
        - Этим. Не смотри так. Только этим. На жизнь хватает. Не жалуюсь. Со многими, кстати, я молчу, просто молчу. И ничего. Хорошо. А ты, ты любишь слова. Верно? Как женщина. И уделяешь им слишком много внимания. Так ведут себя проигравшие. Им ничего больше не остается. Тебя легко обмануть. Ты точен в мелочах, но в главном, в главном ты почти всегда ошибаешься.
        - Что главное?
        - Главное? Понятия не имею. Здесь работает одна моя очень хорошая подруга. Я, быть может, познакомлю тебя с ней. Вот она говорит, будто Тургенева читает. За ней некоторое время профессор ухаживал. Продвинутый дядька был. Все прощал. Серьезной жизни хотел. Ну, однажды она согласилась, поехала к нему, хотя ничего путного не ожидала.
        - И что?
        - Ничего. Пока он висел на телефоне, она разделась, затащила на себя его пса и совокупилась с ним.
        - И что?
        - Ни-че-го. Профессор тут же выставил ее за дверь. Понимаешь?
        - Понимаю. Только не понимаю, что ты хочешь этим сказать?
        - Так просто. Болтаю. Ты же молчишь.
        - А я, я знал одну, одну девочку, одну очень толстую девочку, которая перед гурьбой подростков, которые скинулись и заплатили ей, умещала в себе бутылку шампанского.
        - Полную?
        - Не имеет значения.
        - Она могла бы иметь успех.
        - Она вступила в секту. Затем исчезла. Через несколько лет я узнал, что ее посадили за провоз героина.
        - В бутылке из-под шампанского? Это, должно быть, немало. А я, а я знала девочку, которой было очень, очень-очень плохо. Плохо, плохо, плохо. Ой как одиноко ей было. Так она научила свою кошку лизать. А однажды взяла да и натерла свое место валерьянкой. Развлечение кончилось скорой помощью. Только совсем недавно оправилась.
        - Этой неразумной девочкой была ты?
        - Не важно. Уже прошло. Вот увидишь - не пожалеешь, со мной не хуже, чем...

    Говори, говори, рассказывай. Чем больше, тем лучше. Никаких зависающих над темной пропастью монголов, никаких крайностей, только непритязательные, легкие, ни на что не претендующие и ни к чему не обязывающие реплики. Упала запылившаяся икебана. Вплоть до последней точки. Твоя речь успокаивает. Мы, ведь, не узнаем, а лишь вспоминаем друг друга. В корне, в сути - мы одинаковы. Между нами давно уже все было и все давно завершилось. А когда вспоминаешь, даже самое страшное, свободней идти. Не так ли?
        - Мода? Что - мода? Вывих. Десяток художников нашли повод одевать и раздевать красивых женщин. Да напяль на этих бесподобных самок последние лохмотья, или сэкондовские тряпки, они ни на сколько не потеряют своего великолепия. Цвет, длина юбок, фактура шалей? Ерунда. И хваленые контуры - ерунда. Если мода что-то и хочет сообщить, донести до нас, то скорее эта информация спрятана в самом движении. В походке, в паузе, в едва заметном кивке. Не знаю. Одежда здесь совсем ни при чем. И рост, и талия, и объем, и красота тоже всего лишь повод для... Извини, но самое главное находится где-то по ту сторону секса, красоты, искусства. И мода, высокая мода, по-моему, к этому главному, никакими средствами не выразимому, подошла ближе всех остальных. Да ты не слушаешь?
        - У тебя очень странный голос.
        - Какой?
        - Щекочущий.

    Есть что-то несказанно подлое в сопоставлении рядом двух женских имен. Надо ли развивать мысль, что и песня, и кино, и ее голос, и этот текст совсем не о том, как и почему ушла Аля. Вряд ли Аню преследует желание экономить чужое, но она, почему-то, предпочитает метрополитен. Ей не глазами, ей всем телом хочется ощущать людскую массу, тесное дыхание, общее движение, направление, касания, неприязнь, разглядывания, усталость. Нет, нет, вероятность встретиться дважды - ничтожна, но как и с Алей, меня вновь посещает старый страх: войдя со мной, выйти из вагона она способна держась за чью угодно руку. Это очень просто - преодолеть поток. Бросить все накопленное. Расслабиться. Предугадать поворот. Зацепиться. Не так ли и меня? Все сон. Как долго я ломал голову над ее (разумеется, алиным) предложением устроить эффектную, запоминающуюся свадьбу. "Это все не так. - твердо сказала она. - Как бы там не была продумана официальная часть, основное будет по-моему. Итак. Устраиваем удобный стол, торжественно водружаем на него невесту (это она о себе), и предлагаем ее всем твоим друзьям и случайно пришедшим гостям. Когда же желающие закончатся, мы обмениваемся кольцами, на веки вечные объявляем нас мужем и женой и выставляем всех вон, к чертям собачим. И пусть кто посмеет..." К чертям собачим. Тогда, вероятно, и началась чехарда, игра в прятки, Фаулз. В конечном итоге, ты жалок как все вместе взятые персонажи критического реализма, ты пытаешься взять реванш с расчудесной гетерой, а может... развлекаешь себя на веранде подмосковной дачи? Можно, конечно, при определенном стечении обстоятельств отыметь ее и в общественном транспорте, даже в давке, на экскалаторе, но, похоже, тебя волнует совсем иной расклад. Ты еще ничья? Поведай мне о...
        - О, он был для меня все. Как Пушкин для России. Если угодно: он являлся отличным поводом для жизни. А теперь, теперь так, полусон, чьи-то далекие касания... Его язык понимал, что говорил, руки знали, что делали, ноги догадывались, куда шли. Не ревнуй... несмотря на все на это он был, был совершенно безумен. Однажды... В Танжере, кажется, не помню... он привел меня в одно жуткое заведение, в что-то вроде закрытого клуба. Ну так вот. Там чередовались кабинки двух видов: одни зеркалами внутрь, другие - зеркалами наружу. В первых создавалось впечатление, будто бы тебя никто не видит, хотя весь зал созерцал скрытое. В последних же - наоборот - кажется, словно ты на глазах у всех присутствующих, но присутствующие отражаются в защищающих тебя ширмах. В такой мы и уединились. А позже он сказал мне, что... потолки у всей залы - прозрачные. Этажом выше подавали исключительно опиум и вино и пускали туда одних только беспомощных стариков...

     Ее комната, ее глаза, ее рюкзак. Пельмени и шоколад. И лжет так же. Не от того лжет, что желает нравится или шокировать, но оттого, что тесно здесь, с нами, с нашими нудными, малопонятными сказками. А если я ошибаюсь? А если все так, как сам же сочиняешь? Хватит путать, продолжай.
        - С того дня для меня всякие стены стали прозрачны. Я поняла вдруг, что пренадлежу всем. Точнее не так. Точнее: нет разницы - руками ли, глазами ли ты меня ласкаешь. Ты один из тех стариков, что истекая слюной, сидят наверху. А я здесь, и - нигде. Выходит, что я - ничья. Кто хочет, кто может, тот имеет.
        - Дзен-буддизм какой-то.
        - Что?
        - "Уходи не уходя".
        - Нет. Очередное оправдание всем, кто не успел. Всем тем, о ком ты ничегошеньки не знаешь.

     Начни слушать женщину внимательно, и она закончит непотребным словоблудием. Очередная Алисон. Если будешь продолжать в том же духе, то я, то мы... Мы опутываем, подобно паукам, друг друга словами, словами проникаем, вонзаемся друг в друга, в осязаемую плоть, в души, если они у кого-то остались, раскачиваем воздух и тревожно замираем: а прочны ли нити, а не слишком ли они привязаны, а нужна ли нам чужая кровь, чужой яд, но поздно, поздно: уже от твоей жертвы бежит ток к другим, к неведомым тебе пальцам и губам, к бьющимся в чужих смертельных тенетах сердцам. Но продолжай, продолжай, Аня: прежде чем плести новое, ты расплетешь уже сотканное. Тебе ли не знать эти узлы? Аля... Ладно, вычеркиваю.
        - Это вещи твоей жены?
        - У меня нет жены.
        - Правду говоришь. Она оставила тебя. Неделю назад. Или чуть меньше. А ты жить без нее не можешь. А ты уже сорвался. Так? Пытаешься сменить пластинку, забыть, забыться.
        - Заткнись.

    Нагло лезет в алину бижутерию, в ее превосходную косметику (почему, Аля, ты не забрала с собой свое драгоценное барахло, зачем оставила свои запахи?), в ее духи и... "Анаис? Не дурно, не дурно". Что-то до боли знакомое. И Анаис, и это выворачивание наизнанку не дурно, не дурно. Нужно будет... боже, до чего же все знакомо... Анаис, Анаис... Срочно все ее вещи раздать, раздарить, выкинуть, продать.
        - Если тебе что-то нравится, - кричу из ванной, - можешь оставить себе.
        - Да. Хочу все ее нижнее белье. Где оно?

     Возвращаюсь. Тишина. Неужели сбежала? Свернула мое прошлое, и - смылась? А, нет, вот она: облокотившись о подоконник, смотрит в окно. Непостижимым образом колышется ее короткая юбка. О чем-то глубоко задумалась, - интересно, - или притворяется? хитро, невинно, наивно, привычно, вполне привычно и обыденно прикидывается замечтавшейся туристкой? Спокойно. Ты подобрал ее на улице, сам знаешь где, ты имеешь полное право взять ее прямо сейчас, здесь, среди горшков с гортензиями, сию минуту и безо всяких предисловий, прелюдий, пельменей, шипучего пойла и штор. Осторожно, почти не касаясь тела, приспускаю ее трусики. Ну, точно, она только этого и ждала. Голос, голос ее, доселе ленивый и ровный, срывается вдруг вспугнутой, дикой птицей и беспомощно бьется о стекло. Упала запылившаяся икебана. Секунд через десять я кончил. "Давно меня так шикарно не имели", - сказала она, продолжая разглядывать улицу. А там - за окнами - кружились первые, чистые, останавливающие время снежинки. Это надолго, - чуть не ляпнул я вслух, поправляя одежду. В дверь позвонили.

Дача, август 1999-го.