Все поезда, что были в городе, разом оставили меня. И подземные, и пригородные электрички, и поезда дальнего следования сорвались с насиженных мест и разбежались кто по неотложным делам, кто в депо. Так мне и надо. Мы же договорились, мы точно условились, что моя любимая женщина, Моя Любимая Женщина, отмеченная в тексте как Л.Ж. (или л.ж., или - коротко - эл), завтра, еще до рассвета, приедет ко мне, разбудит, и с восходом солнца мы займемся с нею азами нежной магии на крыше главного небоскреба страны. Но я не выдержал, я не дождался, я сорвался в ночь и вот стою теперь один-одинешенек на темном перроне и не понимаю куда идти: она, может быть, живет поблизости, быть может - на неизвестной окраине, может вообще не в этом городе. Но рельсы сбежавших составов все равно не ведут туда - иначе бы всякий дурак дошел бы пешком до нее и уже сообщил бы ей, что у меня бессоница, недержание, что я мокну под непогодой и не знаю у кого прикурить. А. Вот как раз поднялись из будто бы пустого перехода какие-то люди и у них, думаю, у них, надеюсь, найдутся спички и зажигалки, бензин и кремни, пьеза и газ, дабы зажечь последнюю мою сигарету. Да. Приближаются. Окружают. Протягивают огонь. Но поздно, слишком поздно: я так нервничал, так торопился, так переживал, что весь табак незаметным образом просыпался на асфальт, а в пальцах остались лишь мятый фильтр да бесполезная теперь калька. Но это не суть. Ведь я сразу догадался, догадался еще до их появления, что не с добрыми намерениями они шли сюда, на безлюдный вокзал, на станцию, где кроме меня давно уже никого не видно. И надо было бежать, надо было кричать, шуметь, звать на помощь, прятаться, делать вид, будто я такой же, как они, будто бы у меня в каждом кармане по арбалету, будто бы я даже не подозреваю, что такое любовь. И теперь вот, по собственной нерешительности иду туда, куда не ведаю, куда ведут, куда страшно. Но любая жертва, прозревающая высшей своей сущностью законность происходящего, никогда не сопротивляется, а лишь ускоряет исполнение тайного приговора. Любая жертва, сознательно или нет, движется навстречу судьям и палачу. А порядок такой: электричкам следовать расписанию, мне - тише мыши сидеть дома, а подозрительным мужикам - шастать по подворотням. Налицо нарушение, и любовь, что движет мирами - не оправдание. Убив меня, мир обретет утерянную свободу. Востановит гармонию и равновесие. Верный и единственный способ увильнуть от наказания - отречение от эл. От нее. И я решил крутиться. Решил проситься в компанию униженных и оскорбленных, обиженных и всячески обездоленных. Но я не хочу, я не могу, я не смогу дышать без нее, я вообще отвлекаюсь, меня бьют и терзают, насилуют и унижают, пытают, калечат , умерщвляют закрытые и открытые эрогенные зоны, а я все отвлекаюсь, все думаю о ней, думаю в каком виде я предстану перед ее очами...
        - Если ты будешь продолжать отключаться и падать в обмороки, то мы вообще забьем тебя до смерти.
        - А разве есть возможность спастись?
        - А то.
        - Подскажите. Научите. Вы только намекните, а я уж сделаю все в самом лучшем виде.
        - Ты наверное думаешь, что мы какие-нибудь подонки, извращенцы, садисты, маньяки? Нет, нет и нет. Мы - обыкновенные. Может, мы и хуже тебя, но не очень. У нас все есть - это правда, мы грешны, мы забыли молитвы - да. Но по нашим жалким рассуждениям, Господь либо уснул, либо попросту отвернулся от нас. Вот мы и решили, что если на тебя надавить, то ты сумеешь достучаться до Него.
        - Но Он же тогда вас всех испепелит и всё такое.
        - Не говори ерунды. Господь всеблаг. Когда Его взор коснется наших душ, мы очистимся, во-первых, а во-вторых, автоматически помилованы будем. И ты тоже своего не упустишь. Так что - давай, дерзай. Чем скорее ты поднимешься вверх, тем проще будет вернуться домой.
    Сорок суток нещадно истязали меня. Я путал день с ночью, ночь с жизнью, мнил себя мученником, забывал о существовании эл-же, метался от умопомрачений до просветления и обратно и никакого Бога не видел.
    Тело мое уподобилось перемешанному с грязью пластилину, но душа с каждым следующим мгновением лишь ожесточалась и холодела. Вместо живой подвижности ребенка я встретил мрамор; да: твердый, белый, непрозрачный и ледяной камень лежал там, где раньше предполагалась легкая, бойкая птица. И так могло бы продолжаться вечно, до естественной смерти и дальше, и продолжалось бы, и тянулось бы, ибо нервы мои и мозг привыкли к новым условиям, а душа, покоящаяся сама в себе, на саму себя опирающаяся, не желала дуть в указанном направлении: ей, одинокой и гордой, виделось лишь собственное отражение - женщина, что там, в своих подушках и простынях ощущала себя так, как я в этих жутких подвалах.
        - Вот что, - остывающим голосом прошептала разорванная на кусочки плоть, - я, видно, дурная жертва. Либо кричу не туда, либо настолько отвратителен, что не желает меня слушать Создатель. Забьете ведь до смерти, а вместо искомого рая запишите в книгу Времени еще одно бессмысленное злодеяние.
    Они безропотно согласились. А то. Сказка все-таки, а не быль. Они вывели меня на улицу. Никто не обращал на нас внимания. И был день, и была зима. Вполне возможно, что все наоборот, но ослепительные воздух так впился в отвыкшие от света глаза, в ослабшее тело, что я щурился, ежился, подкашивался и почти уверен, что не ошибался. Но теперь все это не так важно, не так остро, как в те далекие времена.
        - На четыре стороны мы отпустим тебя, но после того, как ты укажешь нам того, кто - по твоему мнению - более способная жертва. Смотри внимательно и не пытайся отвернуться.
    Что я мог? Бродить с ними по всем городам, по всем временам, пока мы не добрались бы до самого дорогого, что у меня осталось - до нее, скромной и хрупкой? Что я мог? Использовать власть и указать на самое ничтожное, на самое гадкое и пустое, на мой взгляд, существо? Что? Отправиться на тот злосчастный перрон, где отлавливают влюбленных и опоздавших, да заменить себя себе подобным? В конце концов в нем я уверен более иных, в том смысле, что он легче перенесет сей опыт, но - с другой стороны - что толку? Хотя, рано или поздно, и он поймается. Если только Господь не изменит способ обращения к Нему. - Так, приблизительно, я размышлял, чтобы снять с себя всякие полномочия и ответственность, снять тревожный озноб. Да: я согласился на самое простое: я указал на ближнего. Им оказался один из моих мучителей, мы поменялись с ним ролями, - разумно? - я побежал домой, - отъедаться, отмываться, отсыпаться, отдыхать и дозваниваться Л. Да: я искренне благодарил Всевышнего, я гнал прочь укоры совести, я бежал от безжалостной души своей и никак не мог убежать. Ибо она была бесконечна и она была во мне, была непомерно тяжела и была неподвижна. А радость же была больше боли. А я - выше всех, ибо так страдал, так страдал.
    Но вот я вошел в свою квартиру, в свое логово, где есть душ, плита, холодильник, проигрыватель и телефон. А там как раз сидели мои друзья и ждали. Вот я вошел, не успел еще ни раздеться, ни поспать, как они наперебой принялись рассказывать, как сначала они скучали, затем волновались, затем хотели разыскивать тебя, затем устали и заскучали по-новой. Но я вернулся, печали в прошлом, чай на столе, жизнь продолжается. Друзья тут же, как ни в чем не бывало берутся за старый футбол. Откуда ж им знать, что я - в принципе - не против футбола, но в любой другой день, не сегодня, не завтра, а после праздников и выходных я буду готов и в нужной форме. Но они так привыкли, так сложилось, что при моем появлении все вдруг принимаются за игру. А я стал сопротивляться, стал огрызаться и отбрыкиваться, стал нагло закатываться за разделительные линии.

    Зрители расстроились, спортсмены бесились и били по мячу уже так, просто так, ради тупого азарта. Потому и решил я отправиться к л.ж. в том виде, в каком оставался, без объяснений и доказательств, геройский и романтический. Другая. И меня встретила другая ж., просто ж., незнакомая, очаровательная, изысканно-томная (но в рамках, в рамках), в пути, в транспорте, в магазине, в шопе, в переходе, на перекрёстке всех дорог, - не скажу точно где. Она не являлась моей любимой, не являлась той, о которой песня. Но всё же. Я приглянулся ей. Я пригляделся к ней. Она была доброй, умной и богатой. Она была проницательной и сразу догадалась, куда я еду, зачем и почему. И она не захотела, не пожелала отпускать меня на все четыре в таком вот - буквально - разбитом состоянии. Действовало тёплое колдовство, и она всячески выхаживала меня, обхаживала, холила и лелеяла, а я в полный рост жаловался ей на бездушных контролёров, на проводников, на поздних дальнобойщиков, начальников станций, кассиров, держателей ночлежек. На мутное какао в грязных стакнах без подстаканников и серебряных ложечек для помешивания сахара. На нищих людишек, что ищут Господа Бога моего за чужой счёт, на непонимание друзей, на коварство врагов, на наветы. И она часами напролёт внимательно слушала меня, мыла, укладывала и готовила, а я жаловался, жаловался, что чуть не забыл про истинную л.ж. и расплакался. Так расплакался, что просто ух, до сих пор сам себе завидую.
        - Да. Теперь тебе пора.
    Она отпускала меня. Спокойно. Как выздоровевшего пациента. Как туриста с правильными документами. Как не пойми кого: надо - иди. В последний момент я зачем-то спросил:
        - А у вас, у вас, неужели у вас всегда всё хорошо? Неужели о боли и бедах вы узнаёте лишь из газет да вот из таких вот эксклюзивных интервью?
        - Первого своего мужа я убила за то, что был чересчур совершенен, чересчур самодостаточен, второго следует убить за то, что полная противоположность покойника. Я тебя сейчас познакомлю с ним.
        - С кем? С покойником?
        - С обоими.
    И то, что предстало предо мной, не поддаётся никакому описанию, никакой такой вербализации, но рискну: в комнате сидел жлоб, жлоб из жлобов, жаба, змея, животное, которое без всяких зазрений стоило бы срочно сдать тем искателям Творца таких тварей, но вот быдло запалило факел...
    Вернусь к началу:
    и то, что предстало предо мной, не поддаётся никакому описанию, но рискну: в комнате висела картина, картина из картин, шедевр из шедевров, создание, которое стоило бы втюхать тем искателям прекрасного, что жадно рыщут по музеям и частным коллекциям, тем эстетам, что отметают изображённое ради техники, технику - ради фабулы; итак: перед моим удивлённым взором выросла живопись, где были запечатлены лучшие представления об идеале, эталон мужчины, новый Адам, и вот вышеописанное животное поднесло к холсту дымящий хворост, а жена его шепнула мне на ухо: его нельзя остановить никакими уговорами, он страшнее толпы, в нём - стихии; и она шепнула мне: сейчас сожжёт последний шедевр; и она шепнула: на, подло-подло застрели его в спину, - и протянула мне заряженное оружие.
    Надо заметить (как бы в скобках), что и малознакомый человек, ненароком разбивший мою л., почти родную чашку, всегда дороже (мне) этих осколков, но никто никогда (даже тестируя) не подменял серийную посуду превосходными работами, и малознакомые люди, даже самые неуклюжие, никто из них, из случайно или по пути забредших в мой дом, не уподоблялись никогда сему монстру. Стоп. Как бы скобки как бы закрыли. Отступление оборвалось, а я постыдно бежал. Я оставил вопрос без ответа, мысль без действия и наоборот. И тот урод, подозреваю, до сих пор подносит смерть к жизни, материю к духу (спорщики найдутся, да я уже далеко), грубость к нежности, мимолётное к вечному. Я же бегу, бегу спрятаться под крылышком эл, бегу от единственной актуальной проблемы бытия: можно ли человека, человеческое, природное уничтожить ради над-, над-, над-, ради идеи, фикции, надличного, надгробного, трансценде... Так я и убежал, а он вот-вот спалит величайшее творение мира, а виноват окажусь я, как всегда я, я почему-то всегда выхожу крайний, а он даже не задумается, не задумывается, вообще не думает, саморефлексия ему неведома, а я тихо-тихо поднимаюсь по лестнице к ненаглядной моей эл. А она спит.

    Она спала, спала, свернувшись в простынях, словно голос Саинхо в концертном, в переполненном битком зале, она спала безмятежно и сама себе снилась (а я надеялся, что её одолевали кошмары про то, как), и я стянул с неё одеяла, стянул все возможные покрывала и увидел л: лик, Лик, где соски явились глазами, пупок - дышащим носом, а огненными лепестками расцветающий лотос - усатым ртом. Очередные как бы скобки или кавычки: да, читал книги, да, посещал выставки и кое-что знаю; знаю, что обнажённая женщина - как и белый цвет (постельного белья) - символизирует смерть, но сейчас я увидел обратное, увидел лицо замкнувшегося в себе бога, увидел живую и дышащую жизнь (после всего пережитого), каждая клетка которой говорила джойсовское да (говорила приблизительно такое: дай всего несколько капель своего возбуждённого мной естества, и я создам из них множество великолепных и неповторимых, неповторяемых и превосходных вариаций на заданную тему). Если разумная вселенная обладает формой, если она не аморфное и нескончаемое месиво, то это (читай: внешняя форма вселенной, которую невозможно созерцать извне) очертания женщины, вывернутой наизнанку. Так я проник в запретное и запредельное. Вылетел в туда, где обратная сторона реальности. И жизнь пробудилась подо мной, ещё полусонная задышала чаще, перепутала вдох с выдохом, и просыпающаяся, подмяла меня под себя.
    Подмяла меня под себя, придушила, очнувшаяся земля застонала (сравнила меня с пахарем), засмеялась (увидев, что обозналась), заплакала (имитируя восторг), обернулась доисторической порнографией. Очнувшаяся земля заклокотала извержениями и вулканами, про которые всё поёт и поёт Линда, я же, я истончался, кончался, умирал. Мрамор оказался не долгим камнем, но дворовым льдом, мрамор таял, таял, утекал. В очередной раз я потерпел фиаско. Но...
    Я стоял лицом к лицу с безграничным светом. Нельзя сказать (совсем не оправдываюсь и не зубы заговариваю, так что будьте настороже, будто прогуливаетесь по пустому перрону), что я растворился в нём, нет, напротив: единственным тёмным пятном в очищенном от тьмы мире был я, и я услышал, не то что бы услышал, но - точнее будет - осознал: свет не способен исчезнуть во мне, я же - пропасть в нём; и я так испугался того, что эти жестокие люди забьют меня до смерти, что я больше никогда не встречу человеческих глаз, что свет и без меня свет, что рванул из последних сил, зажмурился, порвал цепи, раскидал злодеев и побежал, побежал какой есть, избитый и кровоточащий, сквозь многолюдные проспекты, сквозь знаки препинания и знаки хорошего тона прямо к ней, к моей ж. Задыхаясь и падая, но я добрался до неё, а она спала. Разбросав по комнате подушки и одеяла, раскинувшись на сбившихся простынях, она спала обрывающимся и тревожным сном. Я осторожно лёг рядом. И мы как те два слепых котёнка, не умеющих ещё делиться теплом, не смеющих просить и брать, свернулись стыдливым клубком, сплелись и уснули. По крайней мере мне так снилось. Будто бы мы рядом и далеко, будто хотим, но не можем. И она разбудила меня.
    Она будила меня мольбой о прощении - сквозь сон я отчётливо слышал её робкий плач:
        - Прости меня, что я тогда не доехала до тебя. Прости.
    Понимал ли я что-нибудь? Нет, я ещё ничего не понимал, я соображал хуже вашего, я ещё отсутствовал. Я ещё не умывался, не чистил зубы, не делал зарядки (никогда не делал и не буду делать зарядки), не пил уютный семейный кофе и даже с тех самых пор ещё ни разу не побрился. Я только-только пробуждался. А её слёзы уже текли и текли на меня:
        - Ну, понимаешь, я не выдержала, не удержалась, не вытерпела, а сорвалась сразу же, как повесила трубку. Я мечтала сделать тебе сюрприз (сюр-приз), хотела видеть тебя тем же вечером, но получилось так, что все поезда, бывшие на тот момент в городе, разом оставили меня, даже последние неприкаянные электрички. Я в состоянии аффекта мерила перрон, и какие-то одинокие женщины поймали меня и увели в свои катакомбы. Думала, они съедят меня, но нет, их цели были иные. Они решили во что бы то ни стало выдать меня замуж за небесного жениха, они не скупясь украшали меня, бальзамировали, тренировали, развивали и воспитывали, но я умолила их заменить меня моей старшей сестрой, что при любых обстоятельствах всегда оставалась старше и умнее меня. Я сказала: я хитрая, а она умная, слышите разницу? Так я вырвалась на свободу. А близ твоего дома, близ твоего дома, близ твоего...
    Я открыл глаза. Я облокотился о подушки и посмотрел прямо в её лицо. Я закурил кем-то забытую сигарету. Я прищурился. Я тихо сказал:
        - Ну-ну, продолжай.
        - Близ твоего дома я встретила человека. Очень доброго человека. А нервы мои были так расшатаны, что я согласилась зайти на чай.
        - И он предложил коньяку.
        - Да.
        - Ты любила его.
        - И не то что бы да, и не то что бы нет. Не знаю. Не помню. Честное слово - не помню.
        - Разве такое можно не помнить?
    (Дурацкий вопрос. Может у нее такая же частичная потеря памяти, а может дело к ссоре, к первой тихой домашней ссоре.)
        - Рядом с ним так хорошо, так чудесно, так сказочно (что ты мелешь?) оказалось, что я (дура, молчала бы лучше) даже самой себе не могу ответить: любила его, или нет.
        - А в чью пользу ты решила самый кошмарный ребус?
        - Он настолько был чуток (ну-ну), настолько ласков (продолжай-продолжай), что не задавал мне ни ребусов, ни уравнений. Представь: сам старался отгадать все загадки, все вопросы, все проблемы, все дела. Мне же - самые лёгкие задачки (вроде один плюс одна будет три).
    Я чуть не возненавидел этого безымянного полуастрального добряка, но в дверь позвонили. Пришлось срочно одеваться, умываться, чистить зубы, бриться, пить кофе, делать зарядку и открывать (так торопился, что даже зарядку сделал; правильно народ говорит: не зарекайся).
    Шумной гурьбой стояли на пороге друзья. От неожиданности мне примерещилось, что они явились за футболом, за мячом, что они желают укатить меня далеко-далеко от л. моей неверной ж., а если не удастся, то устроить игру прямо здесь, в её квартире, посреди текста, дабы она прозрела и поняла, на кого променяла небесного жениха, из-за кого потеряла обеспечение и долгосрочные контракты (подразумеваю того второго, что мелькает среди полузнакомых лиц). Но тут нарисовались и подруги, и, смещавшись с друзьями, её подруги и мои друзья проследовали на кухню, проследовали в гостиную, в спальню, в библиотеку; они взялись за приготовление блюд, за стирку и уборку, за разные мелкие бытовые радости, за маникюр и мутабор. О. Догадываюсь. Любовь так преобразила нас, так намагнитила, что окружающее встрепенулось и пало ниц. Но нет. До друзей и подруг - попросту - докатились слухи о наших нестандартных приключениях, о наших искушениях и подвигах. о всяком таком, о чём я честно свидетельствовал им и скромно повествую вам, но они не приняли, ибо свидетельствующий сам за себя - лжец и хвастун есть.
    И вот мы сели за большой тесный стол, и присутствующие зашумели, зазвенели, заалели, и здесь-то пали их будничные маски, и я понял, что все они подвергались ещё большим испытаниям, нежели мы - счастливые. Что не просто так и не ради баловства припёрлись они на спонтанную свадьбу; что все одинаково одиноки, и ни у кого из них нет того, что есть у нас. Даже понял я, что у них есть кое-что, чего у нас нет и не будет никогда. И я захотел пожалеть их всех, хотел приютить, отогреть, отдать им в конце концов мою Л.Ж., смиренно разделить её, разрезать на равные дольки и раздать, невзирая на половые различия. Но увидев, что они не нуждаются ни в словах, ни в хлебе, не нуждаются - главное - в моём участии, что принимают меня не за брата, не за друга, а за дыру в будущее, за фотоаппарат и пушущую машинку, я замкнулся в капризном молчании.

Сентябрь 1997 года, дача;
июнь 2003-го, Москва.