Анна Новожилова

"В эпоху гласности
наиболее смертносны
пули из дерьма"
Леонид Шебаршин.

Глава первая.
Чарли Чаплин наших дней.

_«А не организовать ли романчик»? _ Подумал Наянский, разминая затекшую поясницу. Прошло уже семь месяцев с тех пор, как он расстался с любовницей. Последнее время она стала действовать на нервы, хотя минет делала великолепно. В общем, действовала сразу на весь организм. Наянский устал от постоянного давления – она требовала, чтобы он на ней женился. «Нет, Евгений» - сказал себе Наянский – «не позволяй собой манипулировать, оргазм нынче дорог, но не до такой же степени. Всем подавай офицера разведки с машиной и дачей, все они одинаковые».
А «Ванька-встанька» назойливо напоминал: «пристрой меня, Наянский, мошонка ноет!»
«Б-р-р!» _ тряхнул головой Евгений, отчего щеки его мотнулись, как у бульдога. Надо было идти на совещание, следовало собраться и выкинуть на время из головы все, что не связано с работой.
Евгению Петровичу Наянскому было уже за шестьдесят, и все труднее становилось найти женщину, чтобы сбросить напряжение. Он всю жизнь без памяти любил свою жену, но член требовал свежего мяса. Детей у Наянского не было – сын, Коля, умер в двадцать три года от диабета.
Кира, жена Евгения, безумно хотела родить ребенка, Коленька был у них поздний, осенний подарок и нельзя сказать, что Евгений Петрович Наянский не горевал по нему. Конечно, страдал папаша, но в меру – отвлекала работа, ибо амбициозен был ветеран разведки Наянский. И еще отвлекали, напрочь затемняли мозг женщины, как же их много-то, японский бог! Совершенно невозможно работать в учреждении, где столько баб. Стыдно сказать, временами Евгений Петрович онанировал в туалете как мальчишка. В метро или в автобусе, бывало, прижмет людским потоком к чьим-нибудь теплым и упругим формам. Выходишь потом на улицу, как бы невзначай держа кейс перед собой, чтобы прикрыть вздыбленную ширинку. Ну, как идти в таком виде на совещание?
Заводя очередной роман, Наянский грамотно проводил психологическую обработку. Правда, в этом не было необходимости – под него ложились зрелые дамы, они точно знали, что им нужно и смахивали со своих ушей всю лапшу «от Наянского».
Относительно Аполлона Евгений Петрович был не особенно красив. Небольшого роста, в очках, самой выдающейся деталью на его лице был нос – здоровенный шнобель. Только если приглядеться, нос уже казался нормальным и даже обаятельным, оказывается, у Евгения была ямочка на подбородке, а овал лица – в форме сердца. Когда он снимал очки, на вас смотрели чуть удлиненные голубые глаза… Несмотря на возраст, он сохранил шевелюру. У Наянского были серебряные кудри. Все это было здорово, коли приглядеться, но что-то желающие в очередь не выстраивались. Все видели пожилого человека в очках, маленького роста и в больших ботинках, словно у Чарли Чаплина.

Глава вторая.
«Как много дедушек хороших».

Была у Евгения Петровича соседка, ее звали Таня, они жили в соседних домах и частенько случайно встречались то в магазине, то в автобусе. Ветеран Наянский облизывался, когда она проходила мимо. «Слишком молода, лучше о ней и не думать» - одергивал себя Евгений Петрович.
Что касается Танечки, то она-то как раз предпочитала мужчин зрелых и даже перезрелых. «Мужчина словно хороший коньяк – должен иметь многолетнюю выдержку» - говорила она подругам и развивала мысль: «мужчина словно яблоко – должен быть спелым и красным, то есть пожилым и партийным». Подруги жутко веселились.
Наянский, будучи «коньячно-выдержанным», а также «спелым и красным», весьма будоражил Танькино воображение, о чем он сам даже и не подозревал.
Ну что тут поделаешь, нравились ей пожилые, сочетание «дедушка+внучка» ее возбуждало. Но откуда Евгений Петрович мог знать, что у Таньки не было родителей, ее вырастили бабушка с дедушкой. Дед был единственным мужчиной в семье. С детства Танька не любила мальчишек-сверстников, шумных, быстробегающих и постоянно имеющих на уме разнообразные пакости. Танька была девочкой нездоровой и оттого медлительной, застенчивой и нелюдимой. Была у Таньки сестра, абсолютно здоровая физически, но с некоторыми умственными отклонениями. За это над ней издевались мальчишки со всех окрестных дворов. Попадало и Таньке. А в школе Таньку невзлюбили сразу и навсегда. Да и сейчас «счастливая выпускница» даже не знает, что потом стало с ее одноклассниками, ведь она не общается ни с кем из них.
В двадцать лет Танька загремела в больницу. Уже долгое время, года три она постоянно ощупывала шею. Под кожей была сначала горошинка, потом вишенка, когда этот »плод» стал размером с хорошую сливу, Танька, наконец, отправилась к врачу…
…Наркоз начал действовать, и операционный стол закачался и поплыл, будто снялся с якоря. Хирург Ланьков и в самом деле напоминал »морского волка» - было в нем что-то пиратское. Рукава своего белого халата он всегда подворачивал до локтей, являя миру здоровенные ручищи, поросшие рыжими волосами.
Раздался какой-то звон. »Пробило две склянки!» - рявкнул боцман Ланьков.
Свистать всех наверх! – Хотела ответить Танька, но команда во главе с Розенталем и Ланьковым уже вывела корабль в открытое море. Розенталь был заведующим отделением, а Ланьков – ведущим хирургом.
Опухоль оказалась вполне злокачественной, Танька выкарабкалась, но с этих пор уже ощущала себя старушкой. В ярко освещенной реанимации к ней подошло нечто в белом и тихо шепнуло: ты обманула судьбу! Тебе придется об этом крупно пожалеть! Танька старалась не вспоминать об этом случае, что только не померещится при выходе из наркоза, мало ли кто живет между тем светом и этим.
Танька решила жить на полную катушку.
Все Танькины мужчины были намного старше ее. Для «полного счастья» ей не хватало только Евгения Петровича. И вот, наконец, момент настал, легли карты, сошлись звезды или как это еще называется…

Договорившись о встрече, они разошлись по домам. Танька – счастливая аж до потери пульса, Наянский – предвкушая, как трахнет молоденькую дурочку, и прикидывая, во сколько ему это обойдется.
В небольшом ресторанчике вблизи метро «Маяковская» было немноголюдно, играла тихая музыка - «Тема любви» из фильма «Профессионал». Эта деталь навеки врежется в Танькину память.
Евгений привычно выбрал столик, откуда просматривался весь зал, заказал в числе прочего бутылку хорошего вина, посмеиваясь про себя, что жена не в курсе всех его доходов, а, значит, и расходов. «Интересно, как эта девочка выглядит без одежды? Надо ей что-нибудь про любовь сказануть, молоденькие это любят, им романтику подавай.»
На станции «Дорохово» было по-зимнему тихо, безлюдный дачный поселок встретил их ослепительным блеском нетронутого снега.
«Ты как, нормально переносишь тяготы, которым я тебя подвергаю?» - спросил Наянский Таньку, когда они, с трудом удерживаясь на ногах, форсировали снежные заносы на подступах к даче. «Нормально!» - весело воскликнула девушка.
- «Ну, ты – настоящая жена офицера!» Танька на некоторое время утратила дар речи - у нее «в зобу дыханье сперло».
Минут через двадцать в печке уже гудел огонь, а Евгений Петрович, сверкая линзами очков, расстегивал на Таньке джинсы. Танька млела от счастья. Семь лет, с тех пор, как переехала в этот район, знала она этого человека. При случайных встречах на остановке автобуса или в супермаркете они здоровались, иногда перекидывались парой незначительных слов. И потом весь оставшийся день Танька ходила под впечатлением.
Наянский стащил с девушки джинсы и свитерок, затем начал медленно, со вкусом освобождать ее от пут нательного белья. Танькина грудь была небольшой и упругой. Евгений Петрович сравнивал девушку со своими предыдущими любовницами, и его член наливался силой.
Ветеран разведки самозабвенно трахал свою юную подругу, а за окнами начиналась метель, в синем воздухе почти горизонтально летали хлопья снега. Лениво перекликались деревенские псы.
После секса любовники сидели рядышком у печки и подбрасывали дрова.
- «Танечка, а как ты относишься к детям, ты хотела бы иметь ребеночка?»
- «Вот ты и будешь моим единственным ребеночком!»
«А я согласен!» - ответил Наянский и еще подумал, что раз девушка не лишена материнского инстинкта, надо на этом сыграть, но не приведи господи, если она действительно от него залетит. От этой мысли Евгений Петрович похолодел, сидя у печки в валенках.
Сексуально-озабоченный ветеран разведки любил свою жену и, в случае каких-то наглых выпадов он бы просто убил бы любовницу, отравил бы к едрене фене.
Танька обо всех этих мыслях и не подозревала. Она внесла телефон Наянского в записную книжку и подписала : «ребенок.» Вообще девушка была счастлива, в той стадии эйфории, когда мозги отказывают напрочь. И, как это часто бывает, ей казалось, что она знает Евгения Петровича уже очень давно, всю жизнь, если не больше. Трудно сказать, верила ли она в переселение душ, скорее всего, просто никогда не задумывалась над этим. Но теперь ей начало казаться, что они уже где-то когда-то встречались. Наянский над ней подшучивал: «…где же я мог вас видеть? А-а-а.. В Бутырской тюрьме, где и сам был по незначительному делу…» Девушка хохотала, но ничего не могла поделать с этим странным дежа-вю.

Глава третья,
Экзотическая.

У Евгения Петровича на груди был шрам. Он начинался от горла и шел до живота, такие же аккуратненькие, но длительные швы были на ногах. Танька, знавшая от местных болтунов, что Наянский – чекист, возьми да и спроси: «а что у тебя за шрамы, там раньше были провода от передатчика?» На редкость глупый вопрос. «А ты разве не поняла, что я – шпион?» - Воскликнул Наянский горделиво, и щечки его зарделись.
- «А на груди откуда такой рубец?»
- «Об этом я не хочу говорить, это глубоко личное?»
- «Ну, скажи, я не отстану, пока не расскажешь, сейчас лопну от любопытства!»
- «Это меня в Никарагуа так разукрасили». Наянский не мог признаться, что это все – хирургические швы после операции аортокоронарного шунтирования. Но как сказать об этом девчонке! Она же в обморок упадет!
Полтора года назад Евгения Петровича свалил обширный инфаркт. А во время никарагуанской командировки Наянский был еще крепким мужиком средних лет, и сердце его, тогда еще относительно здоровое, в особенно напряженные моменты колотилось как заячий хвостик. Видимо, подорвал он здоровье на службе Отечеству.
Военная разведка – это вам не полотенца с петухами крестом вышивать.
«Когда же была заварушка в Никарагуа?» – думала девушка, пытаясь вычислить возраст Евгения Петровича. «Кажется, в конце восьмидесятых годов… Нет, не складывалась головоломка… Вот если бы лет сорок назад».

Дни шли за днями, девушка влюблялась все сильнее. Она была готова для него на все, а он иногда спрашивал: «не могу понять, что тебя держит возле меня?» Наянский мыслил просто: раз спит со стариком, значит, ищет выгоду.
_ Но почему ты раньше не обращала на меня внимания? Мы ведь уже давно знакомы. Я тогда был моложе и лучше, кажется, в смысле, как мужчина.
_ Во-первых, я же не подойду к тебе первая, а потом, я же знала, что ты женат.
_ Что касается жены, то моя жена – ты.
А тем временем Кира начала о чем-то догадываться. Хоть Евгений Петрович и конспирировался, выкручивался как червяк на удочке, пряча Таньку от всех (на даче она не имела права даже пойти в сортир – вдруг соседи ее увидят), но правда имеет свойство всплывать с любой глубины.
А пока что Танька была счастлива, и Наянский гордился собой. Обнимая подругу, он шептал: «милая, люблю тебя, воистину браки совершаются на небесах!»
Каждый день он звонил девушке с работы и начинал разговор с одной и той же цитаты: «здравствуйте, душа-девица, я на вас хочу жениться…»
У Наянского был простенький сотовый телефон, который звонил на мелодию Полонеза Огинского. Они брели, взявшись за руки, по парку, когда карман Евгения Петровича мелодично запел. Наянский вытащил сотовый и взглянул на дисплей. Это звонила жена. А кто же еще?! Как любая женщина, она не обделена интуицией.
«Не буду отвечать. – Решил Евгений Петрович.
_ «Тогда давай потанцуем, хорошая музыка».
И Наянский повел ее в торжественном танце под мелодию телефонного звонка.
.А надо сказать, в Танькиных жилах текла польская кровь, не полностью, но где-то на треть, и, естественно, девушка обожала Полонез Огинского. Эта печальная торжественность как-то ложилась на сердце. Девушка вспомнила, что у Полонеза есть и название – «Прощание с Родиной».

Однажды, когда они в очередной раз поехали в Дорохово, Таньке стало плохо в электричке. У нее иногда бывали приступы адской головной боли. В такие моменты для нее небо становилось размером даже не с овчинку, а с копейку. Но Наянский все равно ее молодецки трахнул. Ему было плевать. Он боялся, что из-за мигрени девушка ему откажет, а она боялась, что он обидится, и позволила ему все, стиснув зубы и говоря себе: «голова не болит, я прекрасно себя чувствую, я в полном порядке!» Хотя в какой-то момент она даже отключилась. Это была мгновенная потеря сознания, через какие-то доли секунды Танька уже опять была на этом свете.
А Евгений Петрович, похоже, не заметил, насколько ей было плохо. После ужина ему хотелось поговорить. Пока он разглагольствовал, Танька опять отключилась на мгновение, когда она пришла в себя, в уши с полуслова, как пластинка, врезался голос Наянского: «нгалор, там наши работали, я-то в Индии уже был, но только тихо, гостайна, знаешь такое слово?... Говорил он интересно, будто поэму читал о секретных атомных объектах и участии Советского Союза -- «Хинди – Руси, Бхай, Бхай» в сотворении индийской атомной бомбы. В вечном конфликте между Индией и Пакистаном у нас были свои интересы, а у Америки - свои. Если бы не артиллерия в голове, Танька задумалась бы над тем, что раньше Наянский ездил в Индию, а теперь мотается в США и кого-то там боится (однажды он так и сказал).
Но аудитория страдала мигренью. Таньке казалось, что она смотрит фильм – за кадром голос Евгения Петровича озвучивал какую-то фантасмагорию. На экране кружили в веселом хороводе слон в попоне, пара индийских инженеров и Наянский в пробковом шлеме. У них у всех были к одежде приколоты листки бумаги с надписью «секретно». Даже на попону слона не поленились приделать эту этикетку. Гриф «секретно» – подумала Танька. Тут же на экране появился гриф – видимо, занесло каким-то ветром из Африки эту птичку-падальщика, лишенного перьев от макушки до груди. Гриф повернулся боком, и девушка увидела на его теле надпись «секретно». Секретно – послышался как сквозь вату голос Евгения Петровича. Гриф неожиданно посмотрел на Таньку в упор и протер очки носовым платком. Предметы обретали свои привычные черты. Голова уже совсем прошла, только еще была странно легкой. «Тоже мне, гриф, птичка певчая» - подумала вдруг Танька с легким презрением, - «кукушечка ты задрипанная, из часов». И словно в ответ из леса послышался голос кукушки.

Глава четвертая,
подзаборная.

Через пару недель между ними произошла крупная ссора. У Танечки была одна черта характера – если ей что-то не нравилось, она долго молчала и копила обиду, а потом неожиданно сообщала человеку все, что она о нем думает. Так было и на этот раз. Наговорив Наянскому гадостей, девушка уехала в Мытищи, к подруге.
У той тоже была личная драма, по этому поводу взяли бутылку водки. Но это было только начало. Девки спились с круга.
Так и началось это «чаепитие в Мытищах».
Таня гостила у Лены (так звали подругу) две недели, за все это время никто не был трезв дольше двух минут. Вставали утром, спотыкались о бутылки, находили ту, в которой еще что-то оставалось, делили дозу по-братски на двоих и шли за новой.
Таньку жутко смешили Ленкины утренние выходы на кухню с озабоченным лицом и в халате с капюшоном. «Ну, мало того, что мне плохо, да еще ты рясу напялила, как брат-доминиканец!» - потешалась над ней Танька. Странно, но она практически не пьянела. Опростав пол литра, Танька выходила во двор и качалась на качелях. Все окрестные лавочки были заняты выпивающим народом, который тут же начинал шептать друг другу: »там девочка на качелях, девочка на качелях.»
Но через некоторое время выпитое начинало шептать прямо в горло: «не взбалтывай меня!» И Танька возвращалась в квартиру.
Ленка спала как младенец. На полу возле кровати валялась корка хлеба, разбитая рюмка, четыре пустых поллитровки и образок Божьей Матери. Над кроватью висело несколько скромных бумажных образков. Когда Ленка буянила, они падали на пол. «Вот уж действительно – святых выноси» - Возмущалась Танька. Она подняла икону и поставила на полку. Махнув рукой на все остальное, девушка взяла пятую, многообещающую бутылку, сигареты, пиво чтоб запивать и отправилась на балкон.
Внизу были кусты, под кустами лавочка, на которой какая-то компания травила анекдоты про поручика Ржевского. А Таньке хотелось петь песни. Что она и сделала. На ум почему-то пришла песня Владимира Асмолова про Катю-Катерину: «На веревке бельевой, в ванной комнате
ты повесилась сегодня на заре.
Долго бился одиночества колокол
В этой тесной однокомнатной норе.
Шли за гробом мы, и нас было семеро.
Ну, ждала ли ты к себе такой кортеж?
Первым снегом осыпал ветер северный
Семь надежд твоих, обманутых надежд.

Пусть тому, что здесь случилось, не мы виной,
А лишь тот, кто был с тобой в последний раз.
Но боюсь, что в той веревке намыленной
Есть по ниточке от каждого из нас».

Когда Ленка засыпала, Таньке становилось так одиноко, что и правда хоть вешайся. Сама она не знала ни сна, ни отдыха. Но в ней еще теплилась надежда, что Наянский вернется. Она вспоминала, как называла его ребенком, а он звал ее мамочкой. «Разве это случайно?» - думала она.

А тем временем Евгений Петрович загремел в больницу с рожистым воспалением. Танька ничего не знала, хотя у нее всегда была прекрасная интуиция, которой она и сама порой пугалась, но в этот раз чутье ей отказало. Видимо, есть какая-то связь между перебором по питейной части и шестым чувством, которое перестало себя оказывать.

Устав от водки, и изрядно поиздержавшись, девушка вернулась в Москву, в полной уверенности, что уже и думать забыла о Наянском. Но дома ей тут же попался на глаза его носовой платок, и она взвыла. Боль появилась где-то в районе солнечного сплетения, набрала там силу и ударила прямо в сердце. Танька развернулась и поехала на кладбище.

Глава пятая.
Адский загар.

Эти дни были такими жаркими, что под лучами солнца за пару часов можно было легко превратиться в шашлык, румяный такой, с корочкой поджаристой. Танькины плечи в открытом платьице уже дымились, но душа отдыхала. Девушка прихлебывала пиво и полола траву на могиле своей бабушки.
За оградой кладбища был лес, над вершинами елей и берез шли на посадку авиалайнеры аэропорта Домодедово. Кто-то спешил по делам, возможно, летел в бизнес - классе и думал о делах, или отправился в командировку за границу. Танька представила себя на месте бабушки относительно всей людской суеты и усмехнулась. Да и со своего места, у могилы, она смотрела на все это с иронией.
С елки сорвался в полет тяжеловесный ворон. Он уже был далеко, а верхушка дерева все еще раскачивалась.
Однажды Танька провожала Наянского в США, в короткую, недельную поездку, как раз из аэропорта Домодедово. Это было в апреле. Сейчас был уже август. Даже странно, почему в ее душе с ним было связано столько музыки? Проводив его, девушка вспомнила старую, из детства, песню «Америка-разлучница». А по радио передавали композицию на английском, что-то про Гринфилд, вернись в Гринфилд, я продолжаю ждать. Она со школьных лет изрядно подзабыла английский, но эти слова там точно были.
Короткая неделя тогда показалась ей вечностью. За день до возвращения Наянского Таньке приснилось, будто она идет, просто идет, точно зная, что идет к нему. Невероятно, но Евгений потом рассказал ей такой же сон, и первый завел этот разговор. От нахлынувших воспоминаний девушка расплакалась. Крупная слеза упала на могильный холм. «Бабушка, прости меня, прости, что думаю не о тебе!» В ответ подул прохладный ветерок, и чуть охладил обгоревшие плечи девушки.
Домой Танька вернулась к вечеру. Ей уже не хотелось рвать и метать, напиваться как сапожник и мылить бельевую веревку в ванной комнате. Ее позвал друг семьи, который умер не так давно, в прошлом году. Только после его смерти девушка стала понимать, как ей его не хватает.
Машкинское кладбище было старым, чуть более тенистым, чем Домодедовское, но солнце все равно палило нещадно. Романенко смотрел на нее с фотографии и чуть улыбался. «Родной, если встретишь Там мою бабушку, то скажи ей, что у нее не такая уж плохая внучка»! – Шепнула ему девушка. Показалось ей или действительно Романенко теперь улыбался с портрета заметно шире.
Танька стала убираться на могиле, думая неожиданную мысль, что ей-то как раз нельзя пьянствовать и вешаться, несмотря на одиночество, потому, что умершие оставили ее на хозяйстве.
Была еще могила прабабушки и прадедушки, абсолютно заброшенная. Танька в детстве там была и запомнила дорогу. Вот тут на хозяйстве точно была только она. Добираться туда было страшно далеко и неудобно – Ярославское шоссе, Ивантеевский поворот. Вернувшись от Романенко, на другой день Танька провела «разведку боем» и весьма удачно. Оказалось, что от метро ВДНХ давно уже ходит экспресс. Он привез девушку прямо к воротам кладбища.
Развесистые старые березы защищали от солнца, но Танька уже успела поджариться по дороге. Здесь было совсем безлюдно. Танька искала одиночества. Усевшись прямо на землю возле памятника своим прадеду и прабабке, девушка вдруг заметила, что ее прадед и Евгений Петрович похожи как родные братья. Если посчитать по годам, Евгений Петрович вполне мог быть его младшим сыном, а значит, двоюродным дедом Таньки. «Вот почему я так люблю тебя! Мы с тобой одной крови, серый брат! Славное это дело – кровосмешение, тихо так, по-родственному.» Девушка не знала, смеяться ей или плакать.
Было тихо, оградки на старом погосте высокие и девушка, сидя на траве, чувствовала себя маленьким ребенком в детской кроватке.

«Державная пажить,
надежная, ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь.»
Это стихотворение Цветаевой она помнила наизусть. Танька заломала и загрызла ни в чем не повинную травинку, подумав, что вредно так много читать. Но в ее болезненном детстве только и было светлого, что книжный шкаф и портреты предков на стене бабушкиной комнаты, где Танька скрывалась от свирепых материнских тумаков. Прадед смотрел на нее с собственного памятника глазами Евгения Петровича. Уходить не хотелось, поселиться бы тут навеки…Пусть Наянскому «сторож покажет», в какой колыбели я лежу!

И в один из таких жарких дней «кладбищенского марафона» у Таньки впервые за три недели ожил мобильник. Евгений Петрович кислым тоном осведомился, не хочет ли она с ним помириться. Танька подпрыгнула выше ватерлинии.
Потом ей пришлось выслушать длиннейшую нотацию с предположениями о том, то эти отношения, скорее всего, лучше прекратить, пока не произошло беды, «…Видно, нам встреч не праздновать, у нас судьбы разные…» и то-то еще в этом роде. Танька слушала все это и чувствовала, что ей под левую лопатку вогнали нож и медленно так его поворачивают, со вкусом и знанием дела, для большего удовольствия от процесса ее мучений. Она не выдержала и, обхватив руками колени Евгения Петровича, уткнулась в них лицом и разревелась. Он тут же оттаял и потащил ее в койку. Тут ему и бросился в глаза ее шоколадный загар.
- «Где ты так загорела?»
- «На кладбище!» Танька любила говорить правду, это доставляло ей удовольствие.

Глава шестая
Пренеприятное известие.

«Алло, позовите Рабиновича.
- «Он на даче».
- «Он таки купил себе дачу?»
-«Он на даче показаний.»
Анекдот с бородой.

Вскоре они поехали в Дорохово сразу на три дня. У Евгения Петровича заканчивался отпуск, добрую, точнее, весьма недобрую половину которого он провел в больнице.
Лето было на исходе. Как вскоре оказалось, последний отсчет велся кем-то не только этому лету. Сейчас Танька бы и вспомнить не смогла эту поездку, только как ходила в местное сельпо за простоквашкой. Отчетливо, навсегда врезалось в память последнее утро. Тогда девушке приснилось, что Наянский бросил ее. Она проснулась от собственного крика. Разбуженный Евгений Петрович ее успокоил и тут же уснул, Но через короткое время сам подскочил, сказал, что видел плохой сон и надо срочно позвонить домой. Он схватил мобильник и выбежал, но через минуту вернулся: «все очень плохо! Жена приехала, ходит вдоль забора, быстро одевайся и дуй в сарай, я ее отвлеку!
Танька собралась как пограничник по тревоге и шагами индейца выбралась на крылечко. Наянский уже возился с замками, а супруга пытливо оглядывала участок. Танька прошмыгнула в сарай. Через минуту шаткая деревянная дверца распахнулась. На пороге стояли Наянские. Кира смотрела на Таньку как директор школы, обнаруживший в туалете курящего ученика. Евгений Петрович был похож на жертву взрыва в кабинете химии той же школы, где был обнаружен нарушитель.
«Мне здесь нечего делать!» - Фыркнула Кира и направилась к калитке. Евгений Петрович стоял на тропинке и щелкал клювом, именно щелкал и именно клювом.
Танька бросилась вслед за Кирой, абсолютно не представляя, что говорить. У нее еще не было опыта подобных ситуаций. Тогда не было. Теперь есть.
Она нагнала Киру уже за воротами, на общей проселочной дороге.
- «Пожалуйста, вернитесь!»
- «Тогда ты вали отсюда!»
- «Да уже валю, только вы, пожалуйста, вернитесь!»
Танька ехала в электричке и черными словами ругала себя за то, что в свое время согласилась на операцию. Сейчас бы лежала в гробу и ни о чем не переживала. А теперь »ребенок» бросит ее, это точно. Кстати вспомнилась и та белая фигура из реанимации, что сказала Таньке : «обманула судьбу – пожалеешь»! На этот раз Танька мысленно увидела такую картинку - белая фигура раскачивалась, опершись на косу, и шелестела: «ловко ты меня надула тогда, в больнице! Ну, теперь ты будешь жить долго и мучительно»! Девушка тряхнула головой, чтобы отогнать видение.
Ничего удивительного в том, что после этого «досадного случая с полковой кобылой Машкой» Наянский исчез, и пару месяцев от него не было ни ответа, ни привета. Молчали телефоны, и только раз она видела его в автобусе. Девушка тогда отвернулась, заметив Наянского, а потом украдкой глянула в его сторону. Евгений Петрович стоял, низко-низко опустив голову. По дороге к метро он припустил почти бегом, когда увидел, что Танька его опередила, стоит на обочине и смотрит…Наянский несся к метро, опасаясь чего угодно – истерики, слез, «получки по морде». Девушка смотрела ему вслед, в голове у нее опять вертелась та песня:
«На веревке бельевой в ванной комнате
ты повесилась сегодня на заре…»
А что же дальше было с Танькой? Как она прожила эти два месяца? Об этом расскажет

Глава седьмая,
Шпионаж и черная магия

А Танька приехала домой и открыла бутылку водки. Чего-то не хватало. А запивать чем? Пришлось сгонять за пивом. Вот теперь был полный порядок. С этого момента все смешалось в кучу, лишь один вечер наложил отпечаток на ее печень, память и запястья. В тот день она открыла глаза, мозг включился и загрузился как компьютер: ребенок бросил меня! И незамедлительно открылся следующий файл: надо выпить!
А ко всему прочему Танька еще и простудилась. Как раз похолодало, и без того измученный организм ответил на все температурой. В ближайшем магазине ее уже приметили и встретили нахальным вопросом: «что это вы, девушка, в запой ушли?!»
Но зачем обращать на них внимание? Танька взяла баклажку пива. Так и начался этот день.
Девушка много говорила по телефону, жалуясь на жизнь в целом и на Евгения в частности. Водка шла легко, как по маслу. Организм жадно впитывал отраву.
К одиннадцати часам вечера Танька была еще трезвой, несмотря на количество выпитого ерша. Но к полуночи ее накрыло. Она начала осматривать квартиру в поисках лезвия. Оно быстро нашлось. Девушка полоснула себя по запястьям. Кожа отползла, обнажив вены и сухожилия, серые при тусклом свете лампы. Перед этим самоубийца написала записку и положила её на пол в прихожей. Входную дверь она запирать не стала.
Стало страшно, очень страшно. Потом она будет презирать себя за малодушие, ведь могла тогда покончить со всем, но струсила. И все-таки она здорово набралась. Утром она только одного не могла понять – ну почему легла спасть в зимних ботинках? Потом вспомнила – накурила в комнате, было душно, открыла окно и утеплилась, да, ведь была еще и простуда. Кстати, а где она? Температуры не было. Как рукой сняло.
Танька выбросила окровавленные газеты, которые подложила под себя перед сном и перевязала руки. Над Москвой вставало еще одно утро несчастья. Надо было жить.
Все мысли были о Наянском и Танька, включив компьютер, тоскливо полезла в Интернет. Пальцы сами набрали в строке поисковика его фамилию. «Однако» - подумала она, когда увидела результат запроса. И действительно тут было на что посмотреть. Всего три странички, где он упоминался, точнее, значился в списках, но все они имели отношение к нераспространению ядерного оружия. Танька фыркнула: «сюр какой-то! Сумасшедший дом, театр абсурда!» Она вспомнила тот «день мигрени и гостайны» в Дорохово, когда он рассказывал про Индию, про г. Бангалор, где Евгений Петрович побывал на ядерном объекте, там произошло ЧП, и Наянский схватил дозу. А одна из страничек была на английском языке и имела отношение к университету штата Джорджия и все к тому оружию массового поражения. Танька была не сильна в английском, поэтому смысл документа остался для нее темным, но «Nayansky Evgeny», и несколько слов и фраз составляли опять ту же «композицию», «песнь о нераспространении»
Таньку вдруг осенило – ведь он был в Бангалоре в советские времена, когда не было всех этих разоружений и нераспространений. «Ну и что с того», - подумала Танька, - «я не шпионка, и это не шпионский детектив». Но внутри уже поселился чертик, который мечтал порезвиться на воле, в общем, Таньке очень хотелось испортить Наянскому аппетит и настроение. Она подумала еще немного и позвонила ему на работу. Так, между прочим, «как дела, как здоровье? А был ли ты в штате Джорджия?» «Не был!» - ответил Наянский.
- «Не был, говоришь? А там написано – Наянский Евгений, консультант». Танька не стала уточнять, где это «там» и кем это написано.
- «Ну, это технические вопросы, ты в этом ничего не понимаешь!» Определенно, что-то здесь было не так. Еще через несколько дней Танька снова запросила в сети сведения на бывшего милого. Американской странички уже не было. Ну и что ей со всем этим делать? Звонить в ЦРУ или телеграфировать в ФБР? Устроить ему Полонез Наянского – «Прощание с Родиной»? Девушка представила себе Евгения Петровича в американской тюрьме и усмехнулась, вспомнив отрывочек из недавно перечитанной книжки Венедикта Ерофеева: « вот уйду я в монастырь, приедешь ты ко мне грехи замаливать, а я выйду, вся в черном, обаятельная такая, и всю морду тебе указательным пальцем расковыряю…» Она даже рассмеялась. Жутковато звучал этот надтреснутый смех в одиночестве. И потом, ну какая еще тюрьма? Просто Евгений Петрович никуда больше не поедет, отправят его на пенсию, начнет он быстро стареть и много болеть. А что, если он потянет за собой других, людей, которые абсолютно ничем перед Танькой не виноваты, просто служат с Наянским одному общему делу? Устраивать им Полонез «Прощание с Родиной» – вот это была бы подлость. И вовсе даже не прощание, как раз наоборот, «Здравствуй, Родина-мачеха» или «с позором по домам». Танька поняла, что окончательно запутывается в собственном бреду. «И куда ты, на хрен, лезешь?» - сказал ей неожиданно проснувшийся здравый смысл. – »Ты – дура, Танечка»!
Но как поступить? Жажда мести росла и требовала выхода. Доставать Евгения Петровича по рабочему телефону и называть сволочью? Как-то неизящно. Звонить домой? Полное говно!
В этот вечер девушка не напилась в дрезину, как это бывало в последнее время постоянно. Ничего не хотелось, только спать. Танька проспала очень долго. Когда она открыла глаза, уже следующий день клонился к закату. Посреди комнаты возвышалась фигура в белом одеянии. «Сейчас скажет: «ловко ты меня надула тогда, в больнице!» - подумала Танька. Но пришелец молчал. У него не было лица, только сгусток тьмы в рамке белого капюшона, но взгляд был, он шел из этого темного провала, и, казалось, весил тонну. Во всяком случае, девушка не могла пошевелиться. Через несколько минут призрак повернулся и ушел в балконную дверь. Этаж был не первый – пятый, но пришельца, похоже, нимало не смущало это обстоятельство. Он уходил, тяжело вздохнув, чуть сгорбившись, усталый такой посланец, видал он всяких...
«Все меня бросили, даже смерти я не нужна!» - Танька рыдала в голос. – «Зачем я тогда согласилась на операцию? Зачем обманула судьбу? Моя жизнь давно закончилась, я не имею права жить!» Остро засаднили порезы на запястьях, напомнив о смерти, что отказалась от неудачливой самоубийцы.
Хотелось обратно в больницу. Лежать, плевать в потолок и ни за что не отвечать. Что касается потолка, то плевки имеют тенденцию падать с него прямо на голову. Но это ерунда, зато все жалеют, завтрак, обед, ужин, процедуры, вечером посиделки в коридоре с подробным обсуждением личной жизни какой-нибудь кинозвезды. «Боцман» Ланьков подшучивал над Танькой, Розенталь, зав.отделением, тоже в своем репертуаре: «да, девушка, последнее, что вы сделали в этой жизни – прошли облучение!» «Нет, дорогой доктор Борменталь, к сожалению, не последнее, я еще живу, благодаря тебе, спи спокойно, дорогой»! Борменталем Танька его звала в шутку, про себя, конечно. В ту благостную эпоху медицинского юмора самому Розенталю оставалось жить меньше полугода. У него зрела и расцветала опухоль мозга. Пройдет месяцев пять, и доктор Розенталь выбросится из окна своей квартиры, дабы не обременять своих близких и не страдать самому.
«Ну, зачем вы меня спасали, дураки?! О себе лучше бы подумали!» - Пенилась девушка, расшвыривая свои умные книжки. – «Ну, где эта заначка, где, будь она неладна… Вот она, родимая!» В старой коробочке от леденцов хранилась мелочь на «черный день». Очень пивка хотелось.

Танька не слышала его голоса уже пять недель! Последний раз она звонила ему сама, когда спрашивала про Джорджию. Часовая стрелка неумолимо подбиралась к шести – вот сейчас он пойдет домой, так и не позвонив ей! Танька растерзала носовой платок. Шесть! Все! Ненависть захлестывала горло с той же силой, с какой раньше – любовь. Уничтожить! Стереть с лица земли! И Танька вспомнила о последнем средстве.
У Танькиной бабушки была подруга – армянка. У армянки этой была племянница по имени Гаянэ, которая жила в селе, где было много ассирийцев, айсоров – таково настоящее имя этого народа. Шестнадцатилетняя Гаянэ была неправдоподобно красива – ее внешность вызывала в памяти лица с древнеегипетских фресок. И вот эта девочка начинает сохнуть, просто угасает на глазах. Врачи разводят руками, история болезни Гаянэ превращается в толстенный том – сплошные анализы, и никакого диагноза. Перед тем, как девочка заболела, у нее с бельевой веревки пропало платье. Ну, пропало и пропало, мало ли что, свистнул его кто-то…
Рядом жила семья ассирийцев, у которых была дочка, чуть старше Гаянэ, очень некрасивая. Про нее однажды кто-то сказал, что, когда раздавали внешность, она стояла в очереди за злобой. И это было не в бровь, а в глаз, прямо в яблочко.
Гаянэ уже совсем доходила, когда ассирийцы неожиданно продали дом и уехали. Новый хозяин выволок из дома на свалку все старье, которое оставили спешно уехавшие ассирийцы. Мать Гаянэ пошла утром вынести мусор и обнаружила то самое, давно пропавшее и благополучно забытое платье. Оно было все истыкано иголками.
Вот такую душераздирающую историю много лет назад рассказывала Таньке бабушка.
«Так-так, вот и они!» - девушка нашла рубашки Наянского. Втыкаем иглу в сердце, вторую – в солнечное сплетение. Но это еще не все. Танька обнаружила на задворках шкафа коробку пластилина, и это навело ее на мысль. Как –то раз она читала про черную магию Вуду. Там лепили из воска фигурку жертвы, а потом втыкали в нее иглу. Что-что, а с этим Танька успешно справилась, когда-то она училась на скульптора-минималиста, ее юношеские работы даже выставлялась. Руки помнили все. Через десять минут дело было сделано. «Какой ваятель погиб во мне!» - гордо подумала Танька, любуясь на свое творение, - «только все иголки на это дело пошли, теперь пуговицу пришить нечем.» Девушка иронически усмехнулась. И коротко хохотнул кто-то еще. Или в квартире появилось эхо? Раньше его не было. Танька уже ничему не удивлялась – она давно была »девушкой с глюками», мало того, теперь, лишившись общества Евгения Петровича, она постоянно оказывалась в обществе потусторонних хохотунов и печально вздыхающих сущностей без лица. По крайней мере, она не чувствовала себя одинокой.

Глава последняя
Анафема – только начало.

Танька не знала, что было дальше с Евгением Петровичем. У нее начались проблемы необычного свойства. Она не могла находиться в церкви ни минуты.
Думать о Наянском она практически перестала, и вот тогда он начал сниться. Однажды он пришел к ней во сне и, с трудом ворочая языком, сказал, что у него «черная кость на сердце». Лицо его было распухшим от побоев…или это он с лестницы упал…Танька проснулась, запомнив последние слова – «черная кость на сердце». Было в этом что-то от цыганских заклинаний. Какие, на фиг, цыгане?! Танька посмотрела на себя в зеркало, ища на лбу выступ – «А не едет ли крыша?» Лоб был ровным. Несчастливая кость выпала сердцу. Его сердцу? Да разве он способен чувствовать?
«Мертвая земля, отпусти раба божьего…» - вспомнила вдруг Танька какое-то цыганское заклинание.