ОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
(Окончание; начало в № 1, № 2, № 3)

    Нечто, напоминающее дежа вю:
         - Нет ничего хуже одиноких. Им полслова скажешь, так думают, что в них влюблены по уши. Дай рубль, попросят ещё десять. Или наоборот: попроси ты у них рубль, так потащат в рестораны, в театры, в клубы, а после давай названивать: милочка, не стоит благодарности, для меня это не проблема, можно я загляну после одиннадцати. Нет! Нельзя им помогать. Оставь их в покое – сами вымрут. НЕНАВИЖУ ОДИНОКИХ! И послушай, послушай, КАК они говорят: Я, Я, Я, Я… Я считаю, я, думаю, я был, я буду… А тебя нет, ты рядом, но ты – помойка, мусорное ведро для их мыслей, чувств, желаний.

    Вырастают деревья (обрати, обрати внимание на безумствующую природу: зацвели синхронно сирень, черемуха и одичавшие яблони; разве такое было? или у вас район особенный? или я что-то путаю?), дома и люди исчезают из вида, наплывает густое и терпкое зеленое марево, низина, тропки, запруда, мостки, гниющая фашина, да сними ты свои очки, множество тропинок, мостиков, если бы не навязчивый мусор, можно было бы вообразить себя в стране Золотого корня, но нет – вот тихий перемат удильщиков, удаляемся от них, ты идешь впереди, привычно дразнишь формами, поднимаемся на холм, спускаемся, слева возникает величественная плотина, справа – старая монастырская стена, за спиной – поросший непролазным кустарником холм – шум падающей воды – а ты мог бы? – впереди ни души, бетонные дамбы, бесхозная арматура, забор, тупик. Кусок ясного неба и монотонный гул плотины. Кричи не кричи – обнаружат тебя случайно и вряд ли скоро.
        - Это мое место. Я его никогда никому не показывала. Прихожу сюда, когда все достало.
        - Что случилось?
        - Ничего.

    Скольжу ладонью по ее шее.
        - Если тебе надо, то я могу раздеться.
    Глажу щеку.
    Ласково и нежно.
        - Дурной знак, - говорит.
        - Что? – спрашиваю.
    Глазами показывает: у тебя шнурок развязан.
    Только бы не ударить.
     Если тебе надо.
    Только бы со всей дури не треснуть.
    Дура, дрянь, беспутная кошка.
    Возвращаемся.
    Возвращаемся не петляющими овражками, но обогнув кирпичную ограду, напрямик – в ближайшие дворы.
     Я могу раздеться.
    В висках стучит, пульсирует:
        - Если тебе надо…
    Так и эдак расставляю акценты, бесконечно уточняю, утоньшаю, огрубляю, выворачиваю.
    Убийственное предложение.
     Если…
    Если это предложили тебе.
    Если вкус к слову больше, чем к делу.
    Если подобное произнес любимый человек.
     Единственный любимый человек.

    Если нам досконально известен сюжет, то почему бы не повествовать от третьего, в третьем лице?
    Можно было бы и его, и ее показать по отдельности, не через прямую речь, но через интригующие, щекочущие нервы посторонние события.
    Но по отдельности их просто нет.
    Они существуют лишь в столкновении, в обоюдном движении, в поле зрения друг друга, по отдельности половинки монеты настолько неподвижны, что создается впечатление, будто они не желают, не могут обозначиться, заявить о присутствии, о своей ущербной половинчатости. Будто они мертвы.
     Да, вроде бы похоже на что-то такое.
    У меня несколько (параллельных) записных книжек. Это не дневники. Они разделены тематически. Текущая литература. Сны. Невостребованные заготовки. Совпадения. Ейже-ей. В ее руки попалась та самая, клубничная, с ирисами на обложке:
        - О-го, эссе о порнографии! Можно я почитаю?
        - Там нет ничего интересного.
    Еще одно нелепое совпадение: возьмет да откроет прямо на фразе “У меня была любовница…”
        - Ну пожалуйста. Давай наугад заглянем и прочтем ровно одну страницу. Можно?
        - Валяй.
        - От активного роста может надолго защемить сердечную мышцу, или иначе, шарики за ролики зайдут. Потому-то и бережем себя. Пишу сейчас в ЦДХ, на открытии очередной Арт-Москвы. Весь отстой собрали. Лет двадцать назад любой прохожий сказал бы, что перед ним что угодно, только не искусство. А сейчас… Встречаю знакомого, знакомую ауру (ибо лица не видать, сплошной позитив, аура и боевая готовность к даче интервью), и она, он, участник выставки, доходчиво объясняет, что я не на художественном мероприятии, но на обычном статусном вернисаже! Акция “Не давай свое мясо на чеченский шашлык”. Честнее и актуальнее было бы отправить автора в действующие части. Политруком. На “Октябрьской” видел солдата без рук, безрукого парня моложе меня. Еле слышно повторял: “Был на войне, был на войне, был на войне”. Газетный комментарий: голые мужики символизируют нашу нищую Родину, бычья кровь – кровь, а балетные пачки – признанное во всем мире лучшим русское искусство… Вот, страница кончилась. И чего?
        - Ничего.
        - А порнуха где?
        - Тебя же предупреждали.
    Уф, не листает, не выискивает, не догадывается.


        - Как, мой дорогой, вы понимаете дхвани?
        - Глубоко.
        - А конкретней?
        - Очень глубоко.
        - Замечательно. Теперь перед нами шуньята. Как вы можете ее объяснить?
        - Никак.
        - Правильно, этого никто не может.
        - И что же нам делать?
        - Ничего. Переходим к практике.
    Так тебе хочется выставить Куцых глупее, чем он есть? Поведай-ка нам лучше про то, как он и зачем такую обойму резины прикупил.
    А он в нее контрабандные товары упаковывает, заглатывает и…
    Разве у него есть денежные проблемы?
    Нет. Но жадность. Жадность и жажда риска. И принципы. Принципы и диссидентская закваска.
    А мы-то думали…
    Когда ум извращен, думать бесполезно.
    Тогда не напоминай больше о нем.
    Жизнь напомнит.

    Энергетический фон алкоголя нами изучен досконально. Пора бы выяснить, на что мы способны трезвые.

    Может ли внезапная пощечина нести в себе позитивное содержание?
    Если человек невменяем, то…
    Сомневаюсь.
    Глобальное потепление?
    Единовременное цветение сакуры и вишни?
    Владелец иномарки, бейсболки, майки, трусов, шлепок и тряпочки?
    Джа Силасиай Растафара, эфиопский царь и астральный руководитель ночных светофоров? А может быть – популярная в конце девятнадцатого века джиу-джитсу?
    Что вы, что вы, просто картонный призматоид, дунь – и рассыплется.

    Мелькнуло в толпе, подмигнуло тебе чье-то лицо, плечи, родинка под ключицей, развернулся, догнал: сквозь витрину журнального павильона смотрят на всех до боли родные глаза. Неприятно и туго сжалось сердце. Даже шорты с полурасстегнутой ширинкой узнал. Юная, цивильная Одноглазка. И ту когтевую царапину (за спиною – клыкастый вампир) вспомнил: смыть отказывалась, все хвасталась съемкой и первыми крупными бабками.
        - Солнце за дома закатилось. Самое время для страшной истории.
        - Представь: контора, офис, полусумрак. Здесь делают…
        - Уже тошнит. Давай сказку, какую-нибудь возбуждающую восточную сказку.
        - Но… какие чувства ты особенно хотела бы возбудить?
        - Все!!!
        - Тогда слушай. Псевдо-персидская легенда.
        - Ненастоящая?
        - Стопроцентная подделка. Только не перебивай. Жил-был принц. Но не любил женщин…
        - Гей? Как Юля, который Юра? У них с этим проще, да.
        - А родня настойчиво требовала наследника. Привели ему сто двадцать красавиц…
        - Сто двадцать – магическое число? Что оно значит?
        - Привели ему двести сорок созревших кобылиц, и каждая шепчет: если возьмешь не меня, то руки на себя наложу, со скалы брошусь, буду тебе всю жизнь несмываемым пятном. Принц поначалу растерялся, затем созвал лучших воинов и велел завязать нетерпеливым девушкам глаза. Объявили, что один из воинов принц, и парами разбрелись.
        - Ну, начинается…
        - Во время же близости каждая кричала…
        - Кричала?
        - Кричала: сними с меня шоры, если ты не принц, я никому не скажу. Только сам принц оставил подругу…
        - Она ему не подруга.
        - Вот она-то и осталась в полном неведении. Зато прочие хвастались: я, я зачала от принца! Дальше нужно додумать. Началась война, трон захватили подлые соседи, а женщины от связи предусмотрительно отреклись. Но разве скроешь породу…
        - Твоя глупая сказка с подтекстом?
        - Не без него.
        - Тогда растолкуй. Может комментарии (так теперь часто бывает) окажутся увлекательней повода?
        - Времени уйдет уйма. Проще заглянуть в начало повести и найти там выписки из твоего дневника. Хотя… расставаться с тобой совсем не хочется.

    На ней тогда были эти же мягкие серые удобные шорты. Под ними – ничего, никаких трусиков. Лобок тщательно выбрит. Думал – актуальное искусство, арт, оказалось – аборт. Но она на такие темы не говорила. Сам я не выспрашивал. Я беспробудно пил, шатался по редакциям, нес сентиментальную околесицу, со дня на день ожидал если не славы, то хоть какого-нибудь обнадеживающего признания. Теперь же стою в переходе и по сотому разу перечитываю одни и те же строки: “У наших чувств полномочий столько же, сколько у всемогущего разума!” А продавец (как и вы) думает, что я загляделся на жалкие недоразвитые груди, чьи соски напоминают (попридержи эмоции) раздавленных червей.
    Байки, конечно, хорошо травить, но не пора ли перейти непосредственно к убийству?

    Прогулка завершается, вот уже приближаемся к трудолюбивой, но никогда не потеющей фланелевой тряпочке. Буфера режут глаз, терновый венок в подтеках домашнего кваса, бейсболка на капоте, череп отражает иномарку. Гордо веет буревестник. Тряпочка отдыхает.
        - Дома я, дома! Мама, не кричи, я вышла на балкон, это внизу дорога шумит, да. Цветы поливаю. Как всегда: целая очередь мужиков, еле отбиваюсь. Нет, цветы поливаю. Вермишель, сыр, помидоры. Мне не до фильмов сейчас, сама смотри… - Мне:
        - Трубку бросила. Думает, что если супруг на родину укатил, тоя тотчас кого-нибудь в постель тащу.
        - Разве не так?
        - Ты что, не видишь: я же совершенно одна. Сейчас придем – убедишься. У меня, правда, беспорядок, но…
    Уйти бы куда, заблудиться и больше никогда не возвращаться. По полной программе отымею тебя, изнасилую и трахну.
        - А зачем ты мобильник с собой таскаешь?
        - Для мамаши. Будто я всегда дома, будто уроки делаю. Стоит отлучиться, так она бог весть что выдумывает. Ты даже вообразить себе не можешь, какая дурь у нее в голове.
     Иисус любит тебя.
    Это круто, Бивис.
    Заходим в подъезд.
    Консьержка.
    По-о-олный отстой.
    Кнопка вызова.
        - Неужели никого никогда не приводила? Не поверю.
    Охотно, охотно поверю.
        - Да было дело. Подъезжаю к дому, а свет в окнах не горит…
    Двери лифта.
        - Такая тоска взяла…
    Закрываются.
        - А водитель предлагает познакомиться поближе…

    Ползем к четырнадцатому этажу.
        - Ну, не в машине же, думаю; приглашаю в квартиру… На свою задницу…
    Душно, очень душно.
        - А он, подонок, упер диктофон, духи и почти всю бижутерию.
    Чем выше, тем хуже, тем меньше воздуха.
        - И хватило же наглости – через неделю звонит…
    ЗВОНИТ!!!
        - Предлагает заехать. Нет, говорю, только на твоей территории. Сразу, сука, все понял.
    Дышать невозможно (но дышу), в ушах звенит; то ли давление, то ли к перемене погоды. (Хрупкий ты наш, а кровь носом не идет?)
        - Приехали. Не бойся. Ни собаки, ни кошки у меня нет.
    Успешно преодолев тринадцать этажей, мы уже здесь, Иисус. Ни кошки нет, ни собаки. Но почему кислорода нет?
        - Голоден? Сейчас я быстренько переоденусь и приготовлю тосты. Ты чего так мрачен? Из-за плотины? Раньше она и на меня действовала угнетающе. Ничего, привыкла. Даже полюбила немного, особенно в сумерки. Резать будут – никто не услышит. (Вот она уже в коротком, свободном, едва прикрывающим попу сарафане. Крутится, вертится, нарезает хлеб, сыр, заправляет тостер, протягивает мне – “пока” – половину помидора:) Вот солонка. Вон там – пряности. Слишком у меня грязно?
        - Нормально. Как у всех.
        - Чем занимаешься? Ты же, кажется, еще ни слова не проронил. Ну, рассказывай, рассказывай. Пишешь что-нибудь?
        - Нет. Но теперь обязательно напишу… о тебе.
        - О, чудесненько. Жаль, помочь ничем не могу. Дел завал. А то бы с радостью присоединилась.
        - Ты и так уже… и присоединилась, и помогла. Курить можно?
        - На балконе.

    Всеми своими формами, всеми изгибами переливается серебристо-голубой автомобиль, Иисус любит тебя, черная река застыла в железобетонном своем великолепии, ни всплеска, ни чешуйчатого отблеска, ни пеночки-теньковки. Необъятное небо ни на сантиметр не ближе, пепельницы нет, ты обнимаешь меня сзади, ты одна, а я бы мог подарить тебе крылья, ты всегда одна, никто не знает с кем ты путаешься, не знают, не подозревают о нашем затянувшемся романе, я одолжил бы тебе просроченные, неисправные крылья, а взамен унес бы твой новенький ноутбук.
        - Докурил? Я салат со сметаной сделала; есть грамм триста текилы. Иди поешь. А я пока кой-какие журналы полистаю.
    На телевизоре стопка видеокассет: экстремальные виды спорта. Судорожно нахожу ей оправдание: от сидячей работы у нее плохо функционируют надпочечники, катастрофическая нехватка адреналина, ей требуется периодически первый же подвернувшийся бандюк.

    Ладонь, так и не сорвавшаяся влепить пощечину, беззвучно сползает к плечу, осторожной змеей ныряет под мышку (другую мою ладонь предварительно озадачили телефонной трубкой), где-то над головой, грозясь рухнуть, возвышается кладка древнего мужского монастыря, в насмешку которому бесконечно падает вода (молчаливый кирпич и чересчур говорливая плотина; нет, не сама плотина – вода, река, стихия), прохлада и тень, но она наотрез отказывается снять очки (исподнее она скинет в долю секунды, в глаза же ее и силой не заглянешь).
        - По-прежнему не работаешь?
        - Нет.
        - Принципиально?
        - Принципиально будет, когда на работу пойду.
        - Не понимаю.
    И я не могу объяснить. Как наркоману безразлично по какой программе, по чьей системе его кодируют, так и мне в сложившейся ситуации кажется, что всякий регулярно оплачиваемый труд (от грузчика до кренделя или перца) есть… служение сатане.
        - Но что-то в твоей жизни происходит? Не круглыми же сутками ты терзаешь Муз?
        - Отчего же. Иногда и Музы терзают меня. Буквально вчера, например, был в Консерве (тинэйджеры еще сокращают – в Консе), на фестивале “Этно плюс техно”…
        - До чего докатились! Кошмар!
        - Так вот. Вчера выступала Елена Васильева, оперная прима. Если бы ты ее услышала, если б приняла ее как абсолютный культурный феномен и предел, то сегодня бы уже все свои варварские опусы отправила в сортир.
        - Неужели?
        - Да, скорее всего; со мной, по крайней мере, именно так и произошло. Прежней одежды не существует, я гол…
        - Незаметно… Но чем же она тебя раздела? Голосом?
        - Голосом, который словно бы в последний раз на воле, словно бы следующего вдоха может и не быть…
        - А-га. С таким подходом можно однажды проснуться не просто голой, а совсем голой и безголосой.
        - Я понимаю.
        - Ни хрена ты не понимаешь! – (душа ее встрепенулась, вспыхнула. Будто всю прогулку только об этом и размышляла,) – И завтра проснуться без голоса, и послезавтра, и послепослезавтра, и всегда! Это все равно, что вместо твоего привычного похмелья, вместо головной боли, вместо жизни… И не завязать уже нельзя, ни развязать. Все! Фак ё селф.

    На ее срывающиеся рулады явилась, прибежала, откуда ни возьмись куцая весенняя кошка, растянулась между наших ног, кувыркнулась, кувыркнулась и… выдала столь душераздирающий вопль, что мы вздрогнули невольно и торопливо отправились в сторону цивилизации, домов, магазинов, круглосуточных аптек.
        - Вот. Тоже думает, что с ней что-то особенное.
        - Или наоборот, уверена, что это самое обыкновенное, самое естественное времяпровождение.
        - Кто прав?
        - Маленькая девочка, которая сказала, что чтобы сочинить рассказ про кошку, самой нужно побывать в ее шкуре.
        - Хочу рассказ про кошку.
        - Вот и напиши.

    Иероглиф “гэй” означает умение, “ся” – человек; в совокупности получается (почему-то) талантливая женщина, гейша.
    Иероглиф “ики” – неуловимое эротическое обаяние.
    Ики никак не связано ни с внешней привлекательностью, ни со скромностью, ни с чувственностью или бесстыдством.
    Воспрепятствовать, запретить ей расточать свои чары на дееспособный противоположный пол, все равно что спрятать в облака луну или попросить первого приглянувшегося доходягу стать персональным гуру. И получить по лбу сразу обеими ногами.
    Но ее ноги это совершенно отдельная песня, хит, шлягер, исполняемый всегда эксклюзивно и вживую. Потому и удары желанны. Особенно импровизации (которых все меньше и меньше).
    Вечно я маленькую Японию путаю с огромным Китаем: вместо мексиканской сивухи под сметану и овощи хватаю подвернувшийся блокнот: схема, похожая на срез ствола. В центральном кружке – эго. Следующий обруч – судьба. Далее – время. За временем – дух (он тоже окольцован). Над последним кругом – знание. Ее комментарий: “Учитель, пребываю в духе, является проводником между Знанием и временем. Наша задача – преодолеть эго (кое-кто смог) и выйти за предел Судьбы”. (Прежде всего поражает алогичное использование заглавных и прописных букв: Самому, что Ли, откРыть школу?)

    Звонит телефон (нет, не сотовый, обычный, кухонный), прячу находку в карман, она походя швыряет мне развернутый глянцевый постер. Двусторонний. Талантливая женщина спереди, талантливая женщина сзади, а в целом – многоточие.
        - Прекратите, Светлана, меня доставать! Я вам не девочка, во-первых, во-вторых, вы мне не приятны, а в-третьих, в-третьих, у меня нет совершенно свободного времени!
    Бум, бац трубкой об аппарат:
        - Дрянь! Вот дрянь. Я скоро чокнусь. Никогда, никогда не знакомься с сомнительными девками. С ума сведут. И надо же было так влипнуть. Прикинь: понравился мне однажды мужик, так понравился, что я ему сразу же и отдалась. Почти прилюдно. Прямо в клубе. А он с заскоком: предлагает групповуху. А я ради него на все готова. А он передает меня в пользование этой соплячке. Асам куда-то исчезает. Нормально? Самый прикол, что эта Света даже имени его не знает, они просто не знакомы. Как дальше жить? О: что скажешь? Обрати внимание на татуировке. Скорпиона видишь? Как тебе? Нравится?
        - Оч-чень, оч-чень нравится.
        - Еще бы. Шестнадцать часов мучали. Посмел бы сказать что-нибудь другое. Ну, в своем репертуаре, ты умеешь.
        - Если бы меня по-прежнему заботило эго, то сказал бы.
        - Не поняла.
        - Я, знаешь, давно пытаюсь выйти за кольцо судьбы и увидеть время. Время как таковое, во всей его неприглядности.
        - Да прекрати притчами говорить (ничего не поняла), и так мозги пухнут. Пойдем в комнату, покажу тебе кое-что. А то пока тебя слушаешь, кажется, что все задались одной целью – свести меня с ума.
        - Я еще не выпил. Рюмки не нашел. Странное дело: чем больше денег, тем меньше пьешь, чем денег меньше, тем больше пьешь, и больше совершаешь странных открытий. У тебя вообще посуда в доме есть?
        - Прости. Сейчас дам.
        - А тот мужик…
        - Который?
        - В клубе. Он каким образом…
        - Успокойся. Ерунда. Раздраконил, мудак, меня всю, а сам через три секунды сник. Может, правда пора на девочек переключиться? А? Или я ненормальная? Ненормальная, да? Тебе поверю, скажи.
        - Нормальная. Абсолютно нормальная.
        - Сволочь.
    Ты, вероятно, хотела спросить: необыкновенная? Повторяю: обыкновенная. И все же… совсем, совсем необыкновенная.
        - Иногда мне мерещится, что я основательно деградирую.
        - Мне тоже.

    Ноги широко расставлены, веки прикрыты, спина чуть откинута, но руки, пальцы в беспрестанном движении: он то пододвинет поближе клубную кружку, то утащит чужую (чистую) пепельницу, прикурит, лениво кивнет кому-то, затянется, глубоко и вкусно затягивается, на освободившийся стул присаживается невзрачная и, вместе с тем, абсолютно безумная пигалица, Соколовский (не глядя) хлопает ее по плечу, представляет:
        - Светка-Экстрим, рекомендую… Но стерильности не гарантирую.
    Ржет.
        - Сущий хардкор: триста шестьдесят ударов в минуту, точность метронома и ни одного лишнего звука.
    Ржет.
        - Бедняга! с твоим эстетствующим Омар-Хаямом хорошо торчать где-нибудь в деревне, в тихой Бельгии, в Ант-вер-пене.
    Ржет.
        - Поверь мне: при нашей жизни дурная любовница лучше доброй жены.
    Лжет?

    Собственная сентенция производит на него впечатление: он властно гасит назревший в нем взрыв хохота, оглядывает ближайшие лица: слышали, поняли, оценили? Наивно (и немного печально) тупит взор на свои неухоженные (при безукоризненном имидже) ногти. Слова для него – игра, иллюзия, изменчивая речная зыбь, рябь, гипнотические отблески того, что нельзя осязать (хотя в его библиотеке можно встретить и практические рекомендации по съемкам домовых, НЛО и др. пар анормальных объектов). Я не раз был на его вернисажах и полностью доверяю его вкусу. Если он станет сегодня фотографировать Егора, то через месяц-второй Егор взлетит (независимо и наперекор законам гравитации) на звездный небосклон. (Порой мне стыдно за каждое предложение.)
        - Смотри, он левитирует, - скромно шепчет Соколовский, - и никаких фокусов, никаких приемов. Интуиция! Интуиция, мистика да пара заинтересованных менеджеров.
    Присутствие бессловесной твари Светланы угнетает, утяжеляет (мое) молчание, Соколовский же уже бегло экспонометрирует помещение, щурится, роется в многочисленных карманах, сумках, узнаю его рабочий мандраж, но все же:
        - Серж, как тебе это (жест: атмосфера, клуб, происходящее)…
        - О-о… Пойду-ка я в зал прошвырнусь.
     (А сумки с аппаратурой между Светланиных ног.)

    Оставшись в относительном одиночестве, тотчас погружаюсь в пучину грез, путаюсь в водорослях подсознания (мне не ведомо когда и как подобная охота начинается), ухватываю за хвост тусклый сюжет:
    Она отправляется в клуб, он – не застав дома даже записки – в ресторан; у обоих наклевывается любовное приключение (как выразился бы Соколовский: сексульно-романтический эксцесс); оба ведут своих партнеров к одному и тому же общему приятелю. Казус совместными усилиям заминается, а старая пара покидает гостеприимную квартирку, а новички меланхолично предаются ночным утехам. Хозяин же в это самое время бесцеремонно шарит по их вещам и карманам… Но врывается сторожевая собака Света:
        - Тебе плохо? Тошнит? Может тебя домой отвезти?
        - Совсем напротив, сочинил рассказ.
        - Когда? Прямо сейчас?
        - Прямо сейчас, только что.
        - Про что, про этот клуб?
        - А-га.
        - Обалдеть можно. Назови его “Здесь был Замешаев”.

    Не так уж она дурна, эта Света Лонли, и меня знает, и про меня, и сумрак бара удачно скрадывает ее подростковые (подростковые???????) косметические изыски, и на улице, пожалуй, уже ночь.
        - Нет. Вещица называется “Как мне это надоело”.
        - Мм… К чему это ты клонишь?
        - Не к чему, а о чем.
        - И о ком.
        - Умница.
        - А то.
    Забытый, ненаписанный мной опус материализуется позже, позже догонит, настигнет, поймает меня в нереальной жизни, врасплох, на кухне никогда не достижимой, отвратительной, безрассудной, безголовой любимой женщины. Задним числом состряпаю “Она возвращается” и отправлю во все яркие эротические издания для солидных людей. Не хотелось бы, правда, чтоб сей текст попал на глаза Соколовскому. Хотя, почему бы и нет, он все равно ничего не читает кроме Пушкина. Увидит мою фамилию и нагло заявит, что ничего круче не читал. Кроме Пушкина. Даже тонкие замечания сделает. Он уже говорил мне однажды:
        - Выкинь ты все тряпки, оставь плоть. Совершенное тело столь же порнографично, сколь море, или горы, или лес.
    Да, такое и я могу сказать. По какому угодно поводу. Даже без повода могу, просто так, для поддержания беседы.


        - Блю-блю тебя.
        - И я тебя млю-млю.

    Да-а-а, соперничать с такими мускулинными мачо просто бесперспективно. И всякая реплика с моей стороны – заведомый проигрыш. Если же она предпочитает бурю и натиск, то посвяти себя всего бодибилдингу, боулингу, мэй хуа бань и ки-хаб. И все же. Еще один глоток. Еще один.
    Еще один падает.
    Пьяно кувыркается.
    Пытается сконцентрироваться, собраться, овладеть конечностями, взять ситуацию под контроль.
    Еще один камикадзе выскакивает следом.
    Но незадачливого товарища уже не видно.
    Царство Божие усилием берется.
    Экран застилает сизый туман.
    Чем меньше денег, тем больше пьешь.
    Чем больше пьешь, тем больше мыслей.
    Чем больше мыслей, тем меньше мыслей.
    Чем меньше мыслей, тем больше мюслей.
    Чем больше мюслей, тем меньше мыслей.
    Чем больше мюслей, тем больше мюслей.

    Вдавленный собственной тяжестью в глубокое кресло, я потягиваю текилу.
    Она же, словно забыв о моем присутствии, изгибается кошкой, тянет шею к телевизору, сопереживает киношным парашютистам и вторит ритмично их смертельным кульбитам. Ремесло соблазнения она довела до животной непосредственности, и то, что в двадцать мне казалось прекрасным, казалось верхом совершенства, теперь, в тридцать, воспринимается – в прямом смысле – бульварной пошлятиной (а в шестьдесят, думаю, вновь обернется своей изначально чудесной стороной). Все мои измышления – ложь. Текила и ложь. Сплошная текила-джаз.
        - Вот где жизнь! Вот где настоящие мужики! Нравится?
        - Нет.
        - А я давно знала. С самого начала. Знала, что ты не извращенец. Я же, ведь, извращенцев люблю. А их так мало, так! мало.

    Смотри: в серванте бутылка вина. Хлопает, раскрываясь, парашют, второй, третий. Пока не наберешь нужную скорость – молчи. Фак ё селф, это конец. Перейдем к автогонкам.
        - Ты нежный, чуткий, милый. Но мне нужно совсем другое!
        - Поэтому ты и путаешься…
    Молчи, не ввязывайся, не хоти, не желай ничего знать.
        - А ты не путаешься?
        - Нет.
        - И ни разу в жизни?
        - Ни разу.
        - Лжешь!
    Я даже не пью с малознакомыми людьми.
    И, тем более, не притаскиваю домой уличных оторв.
    Единственное исключение, трижды ошибка, перебор, это ты.
    Вот такой я чистенький.
        - Лжешь, лжешь, лжешь! Я же читала твою книгу, я ее, между прочим, с рук купила (на самом деле выклянчила тогда у Соколовского и заиграла), у барыги. Столько похабщины и грязи самому выдумать невозможно. Я же в сюжетах не хуже твоего разбираюсь. Каждая деталь, каждая пауза наполнены опытом.
    И насилием, кстати говоря.
    Курить хочется.
    Молча выхожу на балкон.
    Вечереет.
    Краны продолжают бесшумно возводить город.
     Иисуса больше нет.
    Он оставил свою игрушку. Оставил на попечение дюралево-алюминиевой ракушки, бросил на произвол судьбы, а сам отправился вечерять. Аминь.

    Она целует меня в затылок и как ни в чем не бывало (а что, собственно говоря, случилось?) протягивает (истинный мастер визуального общения) бледно-розовую карточку:
        - Вот. На днях визитку сделала.
    И домашний, и мобильный, и е-мэйл. Всегда тебя найду, везде достану.
        - Зачем?
        - Ну… Мне же не девятнадцать лет уже, верно?
        - Верно… Красивая. Можно оставлю?
        - Тебе-то она зачем?
        - Так. Чтоб было.

    И вчера визитка ее выскользнула из книжки, которую тогда так и не дочитал. “Один и одна”. “Модель”. Глубокое тиснение. Синие буквы. Повертел в руках и… набрал ее номер.
    Повесили трубку.
        - Простите, мы беспокоим Вас из агентства Соко…
    Повесили трубку.
        - А Вы не скажете, когда…
        - Никогда.
    И все же. Еще и еще раз набираю. Зачем?
        - Позвони ее матери, - и равнодушный мужской голос диктует мне телефон.
        - Позвонили бы раньше, может и удалось бы ее отговорить. Нет ее. За каким-то чертом во Францию укатила. Красивой жизни, видите ли, захотелось. А я считаю…
        - Жаль. А мы собирались опубликовать некоторый материал, но…
        - Подождите-подождите. Анюта просила никому не сообщать, но у меня записано. Как мать я, конечно, категорически против, а как современная женщина ситуацию понимаю. Ага, нашла. Леви-Брюль…
        - Что?
        - Чучмек какой-то. Записывайте: Франция, провинция Коньяк, Люсьен Леви-Брюль…
        - Этого не может быть!!!
        - А вы что, знакомы?
        - Лично нет, но кто же его не знает?
        - Вот и Аничка так говорила. Очень известный музыкант. Барабанщик, кажется, да? А я все волновалась – провинция Коньяк, провинция Коньяк – не вранье ли? Не пропадет ли она там с таким аборигеном…
        - С таким аборигеном она нигде не пропадет.
        - Вы думаете?

        Май 2001– май 2004 года.