ОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
(Продолжение; начало в предыдущем номере)

    Поднявшись таинственным, труднообъяснимым образом из чрева метрополитена, тем же таинственным образом покупаем бутылку лишней, совсем лишней водки (и на сдачу умудрился взять гамм семьдесят гауды, которые по твоей просьбе разрезали на четыре ловких ломтика; через десять лет – в точно повторившейся ситуации – тебе не продадут даже заветрившегося пошехонского, ибо продавцу будет влом перебирать горсти деноминированной мелочи), вваливаемся в квартиру (пусто, мои на даче, следовательно – август), торопливо нарезаем бутерброды, она опрокидывает стопку, хватается за сумочку, долго роется в ней, чего-то не находит, вытрясает содержимое на стол, - «ч-черт; забыла; спать», - «что-то важное?» - «не трожь меня, позвони матери и скажи, где я», - «диктуй номер», - «еще чего! я же тебя не знаю», - через минуту она уже дрыхнет на незастеленном диване, я же нагружаюсь столичной, мысли самые противоположные и уже едва…

    Фрейд отдыхает. Однажды она взялась рассказывать свой сон. И рассказывала долго и с упоением.
    Повторить его сложнее, чем собственный похмельный кошмар трёхлетней давности.
    Она жила в гостиничном номере. В номере был коридор. Коридор поклеен обоями (следует подробное описание рисунка). На кровати покрывало, на покрывале - узор. Но я не помню, что изображал узор... Перед кроватью - коврик, на коврике - орнамент. Может быть, я зря прослушал цвета и завитки орнамента? В ванной комнате - полотенца, и на них - абстрактная вышивка. И так далее, пока я не перебил:
        - Так что в твоём сне происходило?
        - Ты что, не слушаешь? Я уже двадцать семь минут пытаюсь вспомнить всё, что происходило... В другой комнате были шикарные тяжёлые шторы, такого, знаешь, тёплого, тёмно-болотного цвета...
    Точно так же она рассказывала о понравившихся ей парнях. (Будто смотрела на глянцевую обложку и старательно повторяла то, что видела.) В этом и была её особенность: она скользила взглядом по поверхности мира, то ли не догадываясь, то ли исключая, что у предметов могут быть внутренности, что большинство ценит именно внутренности... Но теперь я сильно сомневаюсь в моём большинстве.

    Как же, интересно, она читала книги? А так и читала, почти на ощупь: твёрдый переплёт, никакой пошлятины на обложке, приятная дорогая бумага и – буквы, буквы, буквы, сплетающиеся в жёсткий арабский орнамент…
        - Когда ты поймёшь, что сейчас выгоднее делать ни литературу как таковую, а литературное имя???
        - Когда пойму, будет поздно.
    Нужно будет взять эпиграфом:
     Выгодней делать не литературу, а имя.
    И поставить её инициалы: Д(уня). К(улакова). Ей, думаю, в первый момент будет очень приятно (увидеть себя на титульном листе).
    Но весь вывих в том, что не все пишущие озабочены выгодой. Занимайся мы ею, у нас было бы иное, славное имя. Про нас бы писали газеты: опять, падла, скрылся от президента на своей частной вилле… Нет, писали бы, мягче – мы бы контролировали ВСЮ стилистику. И ВСЁ было бы гладко. Розовые пятки – розовые сны.

    Называется не пиши о том, чего не знаешь.
    Теперь вот набираю в поисковике: Алиса, Алисон, актриса, фотомодель. Результатов поиска ноль, ссылка одна, да и та на платный порноархив. До сих пор не понимаю, как на такие сайты проникать. Хотя, вот, сообщают: разместите наш баннер на своём ресурсе и заработайте до ста баксов в сутки. Четверо суток – один ноутбук.
    Запрашиваю по-новой: почему самые талантливые – самые бухие?
    И «Ядро» почти человеческим голосом отвечает:
        - А потому что много гордыни в кармане и ложного самомнения…
     «В кармане»… Ну, думаю, до чего техника дошла, уже иронизирует. А трафик… Что делает, трафик, пока я открываю очередную бутылку крепкого «Мельника»? Капает? Или как?
     (Последнее обновление записи: 23 февраля 2004 года 17:16.)

    Одним словом, всё летит в трубу. Мне тридцать один, социального статуса никакого, по радио рассказывают, что мужчины как вид вымрут (по одним данным – через сто лет, по другим – через сто двадцать пять тысяч, и каким бы ни был разрыв, данные угнетают настолько, что приближают, ой как приближают эту весёлую дату), ещё рассказывают, что Россия занимает первое место, где руководители – женщины. А ещё, ещё – вот прямо сейчас – говорят, что благодаря всемирно известному дуэту «Тату» и менее известным Мадонне и Спирс, стали на вечеринках, нет, не так, очень важно, очень модно, ни одна школьная вечеринка не обходится без зажигательных девочек-лесби, которые для мальчиков ещё не созрели (речь идёт о младших классах), но друг для дружки самое оно. Самая свежая тенденция, весело и слепо работающая на науку.

    Пиво кончилось, делаю запрос:
        - А для мальчиков они когда-нибудь созреют, или всех пересажают за насилие?
    Система сначала виснет, затем с подозрительным скрежетом отвечает:
        - У тебя на холодильнике ещё рублей двадцать…
    Пересчитываю мелочь. Во, ять, умаю, еужели ирус (Вот, думаю, неужели новый вирус)? Надо от этой грустной повести как-то отвлечься. Звоню однокласснику, а в трубке сначала женский смех (старая телефонная линия, куда врываются часто посторонние разговоры, споры, ссоры, сплетни), затем – двойной женский стон; друг орёт: «Ты когда Касперского обновлял? Или тебе ключи выслать?» А я как и в третьем классе оправдываюсь: «Это уже не вирус, это уже психотропная война.» А он мне: «Так это ж уже одно и то же.» А я ему… А тётки наяривают. А через неделю – неслабый счёт. Отвлёкся, называется. А в честь Защитника Отечества долбанул салют. Было в нём много жёлтого (были и зелёный, и красный, но жёлтого – так много, что даже чересчур). А я за пивом не пошёл. Я подумал: почему-то 23 февраля противопоставляют 8 марта и наоборот. А связи между ними столько же, сколько между www.Proza5.by.ru и «бригадой мучеников за Аллаха». А ещё я подумал: плохо быть с рогами и хорошо быть хорошим любовником. И пошёл за пивом.

    Пока шёл, думал вот что: приходите вы на радио или, допустим, на телевидение, на умную программу с толковым ведущим, на необязательное ток-шоу, и почему-то через каждые две минуты оговариваетесь:
        - Не буду называть марку машины, на которой езжу, не буду называть стиральный порошок, которым стираю, не скажу, какое пиво пью, а то кто-нибудь сочтёт моё высказывание скрытой рекламой, а мне за рекламу не…
    Как слышу, что «а то вы ещё подумаете…», так сразу и понимаю: братья-зомбичи.
    Или вот другой кто начнёт расписывать: «купил за тринадцать рублей бутылку "Янтарного", а сдачи хватило на пачку "Тройки"…» – сразу понятно, чьё влияние испытывает так говорящий.
    Но если быть до конца правдивым и говорить серьезно, то взял я, конечно же, маленькую левую стограммовую бутылку водки. И с больной головой вернулся к моей повести. Продолжаем.
    Бывает ли смех возмутительным? А снег?
    «Весна, лето, осень, зима и снова весна.»
    «Туман, реклама, ангелы и сны» опубликованы в журнале «Другие берега», в №*** за 199 год.
    Так-то. И мы знаем, что такое селфпромоушн и что значит грамотное промотирование. Я же не боюсь говорить, какое и когда пью пиво, вот и вы не стесняйтесь признаваться в том, какую прозу читаете. А одноклассника не было, было то, о чём вы сами догадались. Вернём литературе её былую застенчивость, а её авторам – славу.
        - Былой застенчивости не вернёшь, - слышу я голос «Любовницы» и думаю: ну, почему, почему, почему не поступил я в юности в джазовую школу? Играл бы сейчас на треугольнике, мотался бы по модным… Так. Стоп. Засыпаю и просыпаюсь в холодном поту: приснилось, будто бы я серебряный саксофон, внутренности которого протирают проспиртованным ершом. А меня, когда я классный германский сакс, от подобных запахов ой как мутит. Ни чая, ни сигарет, ни мелочи. Спать обратно. До утра.

    Или как закричит на меня:
        - Нет ничего хуже одиноких. Им полслова скажешь, так думают, что в них влюблены по уши. Дай рубль, попросят ещё десять. Или наоборот: попроси ты у них рубль, так потащат в рестораны, в театры, в клубы, а после давай названивать: милочка, не стоит благодарности, для меня это не проблема, можно я загляну после одиннадцати. Нет! Нельзя им помогать. Оставь их в покое – сами вымрут. НЕНАВИЖУ ОДИНОКИХ!


    уловимые, перед глазами ее записная книжка (ворох косметики сгребаю обратно, в сумочку), не удерживаюсь – наугад раскрываю, буквы плывут, подпрыгивают, чужой почерк сопротивляется, с грехом пополам одолеваю:
     «Секс – это своего рода проявление интеллекта».
    «для кого-то это начинается и заканчивается постелью. Терпеть таких не могу. Все начинается со взгляда на себя в зеркало, а завершается первым воспоминанием. Именно первым. Значит, реальность целиком изжила себя, на ее место претендуют грезы. Значит, нужно начинать сначала, ab ovo. В любовь не верю. Один грузин сказал мне:
        - Вместо красивых слов я лучше открою кахетинского».
    Чуть позже:
     «Говорят, любовь, а имеют в виду все ту же пьянку».
    Меня качало и заводило.
    «Только говорят».
    Желания оформились и потекли в одном направлении.
     «Можно порвать и до кровати, и после. Главное – не подавать повода для ссор».

    Выпил махом четверть стакана.
    «Главное – не зацикливаться».
    Так и проснулся, сидя на табурете и уткнувшись лбом в интимный дневник.
    Принял душ, приготовил (если он был) кофе, вот нарисовалась и она. Нет, до нее – ее уверенный голос из коридора:
        - Мама, ты же взрослый человек, пора бы уже понимать. Нет. Приеду, все объясню. Да, жива. Жи-ва.
    И – мне:
        - Что вчера было?
        - Много чего. Что именно тебя интересует?
        - Я… ты предохранялся?
        - Нет.
        - Какой кошмар! А ты уверен…
        - Уверен.
        - Ладно. Допустим. Где мы сейчас находимся?
        - В квартире моих родителей.
        - Вижу. Это Москва… или Подмосковье?
        - Перово.
        - Как ты забрался в такую глушь?! Мне же в бассейн нужно, а я торчу неизвестно в какой деревне! Проводишь?
    Да-а, центровая девочка. Но телефона своего не оставила. И не оставит ни-ког-да.

     В психиатрической лечебнице №13 более всего поразила меня имеющаяся у каждого пациента своя личная, маленькая нычка: независимо от тяжести недуга, все умеют и могут, когда выгодно, быть коммуникабельными и совершенно не отличающимися от Вас. Это так же удивительно, - сказали бы врачи, - как дворняжка, способная считать. Но весь фокус в том, что специалисты заявляют совсем противоположное: как животное, дабы не быть битым, а быть сытым, выполняет предлагаемую команду, так и больной создал себе болезнь, создал свой, магический, защищающий от ударов ритуал. Напрашивается (напрашивается?) вопрос: откуда, от кого исходит угроза? Смею утверждать, что угроза всюду – во Всевышнем, в Истории, в Искусстве, в Культуре, в Цивилизации, в Современности, в неприметном брате твоем.

    Несколько раз подряд (читай: подряд несколько лет) она встречала меня неизменной фразой:
        - Все больше мюслей, но мыслей меньше.
        - Чем лучше мюсли, тем хуже мысли.
        - Мюслей много, мыслей – ноль.
        - Не могу с мюслями совладать, всю заполонили.
        - Тошнит от таких мюслей.
        - Мюсли меня доканают.
    Пару раз она срывалась на такое:
        - Песня должна быть зажигательной, попсовой и бездумной.
        - Сопли легко, попса – трудно.

    В свое время, когда я умел и, что важнее, имел желание сочинительствовать, была у меня задумка: некой секте потребовался новый игумен. По правилам устава начеркали три записки: «уснувший в холле библиотеки», «попавший в необыкновенную ситуацию», «смеющийся калека», - перемешали, вытянули жребий, пошли и встретили того, кто спонте суа согласился стать настоятелем нелепого монастыря. Далее требуется разработка положений, в которых раскрывается характер персонажа. (Монахи как провоцируют, так и сносят безропотно любую дурь, любую прихоть найденного героя; а в герое проснулись Шариков в обнимку с доктором Преображенским.) То есть, мне хотелось показать тогда, что при благоприятных обстоятельствах в человеке сильно развиваются как положительные, так и отрицательные стороны. Что благоприятные обстоятельства могут быть не менее страшны, нежели подкашивающая череда невзгод. Тема, разумеется, совсем не моя, потому и не взялся за ее воплощение. А вот Куцых Семен Абрамович будто чутко следовал прихотям моего воображения: создав себя (как руководителя), создав учение и основав под такое дело школу, он в полный рост распоясался: последние шесть (!) его книг полны не просто вздором или безобидной белибердой, но белибердой, приписываемой Нашему Создателю. И напротив – те истины, что взяты у основоположников мировых религий, Семен Абрамович лихо присваивает, выдает за самое новое слово и выдает на-гора. На ура. Если в его околесице искать соль, то квинтэссенцией окажутся два мировоззрения, о которых сам автор напрямую не говорит, - стоицизм и… гедонизм. Упор на втором. Упор на удовольствии во что бы то ни стало. В противном случае – терпи.

    Бывают такие жизненные периоды, в силу которых обсуждаемый автоматически прощается; ему же нет еще пятнадцати! обычное развлечение двадцатилетних; для тридцатилетнего – вполне распространенное заблуждение; в сорок такое нормально; для пятидесяти – совсем, совсем неплох! в шестьдесят… Но точно так же, с тою же убедительностью, возраст вменяется в вину: ты же давно не ребенок, не мальчик, не девочка, мог бы позаботиться, пора одуматься, и т.д., и т.п., - до предсмертного хрипа.
    Но не на двоякость (пристрастных) оценок обращаю внимание, а на иную, более призрачную, малопопулярную субстанцию: индивидуальные переживания, открытия, опыт, - весь интимный, личностный, неповторимый, казалось бы, поток обуславливается неизменными, всеобщими, обязательными для людей такого возраста ступенями (лестничными пролетами, порогами, пророками, звонками), незримой казуальной площадкой, или, жестче, клетью поколения. Не дух времени, эпохи, но чисто возрастные запарки, прикрывающиеся статус кво, стилевыми изысками, частными сведениями, метафизикой. Химия и физиология. Во всех предыдущих предложениях. Туманно? Пусть. Есть только фикция. Фикция, страх, бесплотные терзания и еще кое-что, что позволяет думать, что все не так уж плохо. Что позволяет жить.

    Подвыпивший безрукий попрошайка, спасаясь от ливня, заскочил в фойе библиотеки. Там и уснул. Его разбудили добрые люди, и позвали за собой, и предложили полное довольствие, что вызвало в нем приступ дикого хохота. Монахи приняли тройное совпадение за прямое указание небес. А калека до конца жизни был уверен, что подобные метаморфозы приключаются с каждым, кто заглянул в тихое книжное заведение. Сказка.
    Моя беда в том, что я, в противоположность Куцых, увязываю и обрезаю все хвосты. А он…
    Тоже мне, выискал соперника.

    Взгляд мой тупо обращается к ее ноутбуку (последнее время не пишу ничего, не вижу смысла, потому-то находятся всякие веские внешние причины: нет компьютера, нет условий, денег, времени… Но – черт побери! – все же как удобно, компактно, мобильно, как хорошо иметь такую игрушку!), робко трогаю клавиши, взвешиваю, закрываю, открываю; она прочитывает мои примитивные мысли, комментирует: «Всего четыреста басов… С твоей головой… две-три недели работы.» Нет на земле такого места, где бы мне столько платили, даже займи я такое место, выполняй и перевыполняй твой объем, мне все равно не притянуть не единой крупной купюры. Я намагничен иначе, могу себя за уши притянуть, тебя, но твои гонорары… Уволь.
        - Вчера на мой балкон пеночка прилетала. Ни то веснянка, ни то теньковка. Говорят, дурная примета?
        - Ты разбираешься в птицах?
        - Не очень. Но интересуюсь. Интересуюсь всем, что твориться вокруг. А как известно – редкая птица долетит до четырнадцатого этажа. Вот я и полезла по справочникам. До утра рылась. Изучала пернатых. Смотри: вот пеночка-овсянка, вот чечевичка, вот теньковка. Ну? чем они отличаются? Не понимаю.
    Счастливая.
    Иди ко мне.

    Не химия, не физиология, а иллюзия, что твой опыт уникален. Даже в масштабах Вселенной.

    Что за треп, что за чтиво без криминальной подоплеки? Если кто не заметил, то труп давно лежит. В вашем морозильнике. Скоро появится еще пара.


        - И почему мужики так редко на ногах ногти стригут?
        - А почему бабы озабочены такими вопросами?
        - Потому что не забывают о мелочах.

    Дабы понравиться, дабы обратить на себя внимание, мы готовы упорствовать во всяком экстравагантном заблуждении. Готовы изобретать виртуальные вирусы, готовы посещать вопиюще бездарных, но претендующих на роль пастырей шарлатанов. Лишь бы обладать подчеркивающими нашу избранность фенечками.
        - Посмотри, какой текст, закачаешься. Пощечины и толстым, и тонким, и левым, и правым, и нашим, и вашим.
        - Не знаю, не знаю, на прошлом занятии говорили, что творчество – удел людей с обостренным самомнением и комплексом неполноценности.
        - А ты не желаешь прочитать и составить собственное мнение?
        - Все мнения давно составлены!

    Скоро появится еще пара отличнейших, почти бесшумных холодильных камер. И овощи туда можно складывать, и фрукты, и боящиеся моли головные уборы, и но-шпу, и аспирин. Самое главное, что спать теперь можно спокойно. Если есть холодильник, значит будет защищающий его внутренности закон. За электричество мы заплатим сполна. Нарожаем славян, арийцев, патриотов. Мы раздавим всякого, кто посягнет на наш суверенитет. А наш суверенитет – всемирный холодильник. Прочее – отрыжка лукавого. От нее никто не застрахован. Так говорит Учитель. Он учит нас заклинаниям. Уже открыта сеть магазинов с огромным выбором амулетов. Я сам работаю менеджером по продажам и знаю, что действуют они безотказно. Приходите к нам в удобное для Вас время, и мы поможем Вам обрести уверенность в завтрашнем дне.

    Похабщиной не назову, но ничего достойного обсуждения или внимания. Недовольно вырывает альбом, в тысячный раз наспех перелистывает, вновь тычет все в тех же раздетых теток:
        - С ней работал профессионал, которому платят даже за то, что он прищуривает глаза. Если он взялся, если его выбор остановился на мне…
        - Ничего еще не значит. Я встречал в своей жизни одного-единственного профессионала, так он…
        - Он – это ты, правильно?
        - Нет, ошибаешься. Я о Соколовском. Слышала такое имя?
    Настораживается. Вся – слух: быть может очень нужный человек, быть может сию же секунду я открою ей новые горизонты.
        - Чем же он так интересен?
        - Он на спор, без подготовки, посреди бела дня, посреди улицы, в самом центре…
        - Покороче можно?
        - Отснял несколько шляющихся без дела девок, и безо всякой своей подписи отправил их и в самые отстойные, и в самые, э-э…
        - Журналы высокой моды?
        - Да.
        - И все они прошли?
        - Да.
        - Но откуда ты знаешь, что это не выдумка.
        - Своими глазами видел.
    До чего же я тугодум. Она даже не намекнула, что желает с ним познакомиться.

    Откуда и в какую сторону откручивать, - давно запутался. Но пролетает еще полгода. Проще сказать: очередная встреча. Очередная. Не верится. Совсем не верится, но вот она – вновь в моей постели. Как ни в чем не бывало. И где шлялась, чем дышала, чьим бредням внимала?
        - Почему ты молчишь? А я ведь не один живу, я ведь изменяю, постоянно всем изменяю.
        - Думаю о наших отношениях.
        - Ну… хочешь… я уеду. И больше не появлюсь. Никогда.
        - Нет.
        - Тогда расскажи что-нибудь. Расскажи о ней.
        - Вместо красивых слов лучше открою бутылку.
        - Ты повторяешься.
    А ты по-прежнему все на свете путаешь.
    Молчу. В облаках мелькнул серп луны. Мелькнул и скрылся. И еще мелькнет. И явит себя когда-нибудь во всей своей монгольской округлости. И вряд ли ты сможешь, вряд ли захочешь признать ее кочевую прелесть.
        - Ладно. Я поеду. У меня дурное предчувствие.
        - Ты на переход не успеешь.
        - Тачку поймаю.
        - Тебе плохо со мной?
        - Нет. Просто боюсь, что муж вернется именно сегодня.
        - Но он и раньше так поступал.
        - Врать надоело.
    Скатертью дорожка. Я тоже полон пре-чув-пред-вий и и всяких, всяких дурацких страхов, дурацких и провожать не пойду не пойду не пойду не ходи пусть тебя в подворотне это Перово предчувствия.
        - Доберешься – позвони.

    Сонатина, сонатинка моя раздрызганная, зачем тебе куда-то спешить, оставайся, живи, буду твоим персональным секретарем, я ведь понимаю – шоу-бизнес есть шоу-бизнес, я напишу эпохальную вещь «Петушки-Москва», напишу, как крупный коммерсант летит на своем вертолете на Красную площадь, но постоянно попадает то в бордели, то в рестораны. Я ничего не стану выдумывать, я перепишу рецепты диетических блюд из специальных книг о здоровой и вкусной пище. И никого не стошнит, поверь, не вырвет; герои пьют минеральную воду и попеременно обсуждают то курсы валют, то популярные фильмы. И никакой икоты, никаких исследований, никаких загадок! Никаких революций, сучка моя, сплошная дружба с Норвегией, обмен педерастами, учтивое умолчание о событиях шестьдесят восьмого, гигиена и признание эвтаназии. Вместо питбулей -–клонированные овечки. Ну, зачем тебе уезжать? Обклеим стены твоими портретами, изучим кама-сутру, тантра-йогу, фен-шуй и майн камф.
        - Я знаю все, что ты сейчас скажешь, но мне пора.
        - Доедешь – позвони.
        - Я знаю все, что ты скажешь.
        - Доедешь – позвони.
        - Не-пре-мен-но.
    Курю в темноте. Этажом выше чьей-то головой проламывают паркет. Ниже – кто-то то ли от полноты бытия, то ли просто так, от скуки, подпрыгивает до самого потолка. Звон разбиваемой люстры.
    Выхожу на балкон.
    Парень:
        - Весь день вкалываешь, вкалываешь как папа-карла, а жрать все равно самому готовить!
        - Да я на пятнадцать минут…
        - Тебя два часа уже нет!
        - Мы просто со Светкой…
        - Так и живи со своей Светкой!
        - Не кричи на нее.
        - А я не кричу! я просто волнуюсь!
        - Из-за чего?
        - Может вас уже прибили где-нибудь! Я тебе что, мобильник для красоты подарил? для понта? позвонить сложно было?
        - Мы звонили.
        - Какое мерзкое вранье!
        - Юль, отдай ты ему этот сраный мобильник.
    Он сам уже снимает с ее ремешка трубку, замахивается, но передумывает и уходит.
    Света:
        - Сейчас вернется, погоди.
    Но Юля не выдерживает, вскакивает со скамейки, на весь двор верещит:
        - Се-ре-жа!!!
    Сережа нехотя оборачивается и видит, что обе они… в стельку, в сосиску, в хлам.
    Вот-вот разборка продолжится.
    Где-то за домом раздаются не относящиеся к происходящему выстрелы.
    Рядом, на моих глазах раздевают даже в ночи сверкающую ауди.
    Светка ревет.
    Сережа ревет.
    Сигнализация ревет.
    Юля скучает.
    Город спит.
    Телефон молчит.
    Небо бледнеет.

    После многолетнего молчания Егор выходит на сцену. Сейчас он всем ряженым и вялохиппующим растаманам утрет нос. Да здравствуют ряженые и вялохиппующие!
    Глянул за окно за окном дождь
    То ли вождь
    То ли Джа
    То ли гном колесом
    Шелестит
    Суета
    То ли дождь то ли Джа
    Или вождь за окном?
    Да, это вождь за окном
    Это Джа
     (Одно из открытий: всякое слово, имеющее слог «джа» приносит удачу; пробую повторить ровно четыре раза: Джармуш, Джамэйка, джатаки, джин, джойнт, джин-тоник, Джонни Мнемоник, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикс, непрочитанный Хемингуэй. Что-то больше, чем четыре, и не всё в кассу. Удачи не будет? Не будет золотого дождя, а кое-какая мелочь на кое-что всегда найдётся.)

    Да, самая пора чекушку открыть. Какой срам. Два часа кряду перебирали те же слова, десять лет та же муть, как пел классик – двадцать лет то же кино, и в тридцать – Джа. А кто сказал, что портвейн изменился? Изменились цены, говорит моя любовница, а портвейн как был крымским, так им и остался. Она ошибается, она никогда не пробовала ни трёх семёрок, ни тридцать третьего, ни тринадцатого. Про «Кавказ» умолчим, слишком уж банально вспоминать «Кавказ». Сколько же нам самим? Не в смысле – сколько стоим… Словно вспышка, словно удар: мы лажу лабаем осознанно, намеренно, мы боимся выйти из себя и потерять разум. За разум нам платят. Остальное – фикция.
    «Этот шоколад согревает сердца».
    «Пока ты поддерживаешь субкультуру, субкультура бережет тебя».
    «Душа растет и прорастает тело».
    В четырнадцать я все же смел строку Ходасевича самостоятельно изменить:
    «Душа горит и прожигает тело».
    Теперь же упорно делаю вид, что ни Ходасевича никогда не существовало, ни души, ни изменений.
    «Самый главный Растафара – светофор».
    Нам не наступит тридцать, пока не наберем нужного веса, не сделаем вещь, событие, нечто, достойное зрелого возраста.
    Если бы я умел петь…
    Если бы был министром культуры…
    Вот сука. Ненавижу.
    Это похоже на любовь, но чтобы это понять, здесь нужно копать глубоко.

    Если бы торчал безвыездно на Ямайке, то каждый, повторяю, каждый бы понял, сколь много значит верный глаз, интуиция и профессиональная хватка. А то пляшем все под какую-то несусветную лабудень. То ли дело негры. За ними будущее. Без дураков говорю. В грядущем тысячелетии мир станет более пластичным, смуглым и обнаженным. Во-первых, глобальное потепление климата, а во-вторых, героиновый смерч, уносящий бледные толпы нежизнеспособных особей.

    Так торопился, что проскочил пересадку.
    Хотел роман дочитать. Дочитать до приезда, поскорей.
    Но автору (Маканину) нужно совсем противоположного: чтоб время тянулось медленно и степенно. Без рывков, нервотрепки, обстоятельно. Во всем виноват уснувший наркоман – я попал незадачливо в его биополе и расслабился. Вот она, реальная экология. И никакой детокс не в силах изменить обстановки.
    Признайся, боишься к ней, в ее дом?
    Убираю книгу (дабы вновь не проехать «Марксистскую»), разглядываю вагонные плакаты.
    Боишься?
    В каком-то эссе недавно читал, что о чем бы не сообщал текст, реклама прежде всего пропагандирует определенный стиль жизни, в нашем случае – украшает и зовет в сферу сексуального, призывает безостановочно тратить энергию и способности на поиск очередного партнера. Иначе от свободного человека неизвестно чего ожидать. А так… товар, его образ, его лэйбл увязываются в мозгу с конкретной установкой, с целью, с животной заботой бытия о самом себе.
    Но… я совсем не хочу ее. Больше не хочу.

    Ниспровергатели традиций строят на обочине сараи-шашлычные и к ним быстро прибивается всякий сброд. Стараюсь на подобных пятачках не задерживаться, хотя, хотя тянет иногда и в грязи вываляться. Когда читал открытое письмо Тимура Зульфикарова Президенту Российской Федерации? Сей серьезный муж (т.е. автор воззвания) советует Путину поехать в глубинку и там поправить вечно похмеляющемуся мужику повалившийся плетень. А может Владимир Владимирович выйдет для начала к первой аптеке да перестреляет собственноручно всех наркобарыг? Затем – на Тверскую, к сутенерам…
    Куда ты гонишь меня, о оклеенный обоями мир?
    Все развлекаешься?
    Не хочу, не хочу ничего.
    А не кажется ли тебе, что Зульфикаров мечтает о прежних писательских привилегиях?
    Мне кажется, что ты меня искушаешь.
    Твоя станция. Выходи.

    А если она скажет, просто скажет: вот мой дом, вот я, я теперь одна, я не могу, я больше не могу, не могу без тебя, оставайся, оставайся здесь навсегда?

    Раскинула руки, смотрит в потолок, и не говорит – шепчет, сама себе шепчет, своих же демонов заклинает:
        - Включи телевизор, включи радио, открой любую газету, журнал, кругом указание: больше трахаться, трахаться, трахаться. А я устала от такой гонки, мне же не двадцать лет, мне нужно чего-то еще, нужно понять, кто я такая…
        - И зачем живу.
        - Банально, но так.
        - Факт.
        - Фак, фак, фак. Фак май дэд, фак ми даун, факинг лав.
    Уже тогда она раздражала меня.
    Раздражала и завораживала.
    Словно увядший цветок.
    Подрезанный в начальную пору своего цветения.
    Но разве можно злиться на розу?
    Совсем в другом месте, другая береза сказала мне:
        - Ты к женщинам, животным и цветам относишься совершенно одинаково.
    То-то и оно, что не роза.
    И не кошка.
    Тварь не бессловесная, не бездуховная, не окончательно скурвившаяся.
    А глаза матовые, безразличные, без грусти, без согласия, без обещания.
    Доедешь – позвони.
        - Ты один? Мне нужна твоя помощь. Записывай адрес. Жду.
    Ведь выяснится, что нашла минутная блажь, что не знает, зачем звала, почему и отчего слезы на щеках.

    Что ж, посмотрим, как выглядят твои родные Печатники. (Трахну ее да и поеду обратно). Тоже мне! можно подумать, что не глушь. (Успокою – и домой.) Зато река есть. (Скоро успокоюсь.) Ровные зеленые газоны. (От долгого ожидания что-то перегорело.) Чистое, высокое небо. (Все, все перегорело.) Деревья, дороги, кинотеатр «Тула», эротический триллер «Двое в уборной», магазин, еще магазин, палатка, доисторический пивной ларек. (Маканинские персонажи, кстати говоря, тоже пересекались не чаще, чем раз в полгода; вероятно, информационного обмена, информационного накопления хватает приблизительно на такой срок. Но почему – кстати? Объясню: с одной стороны – потребность в традиции, в общности, но с другой – о какой традиции речь, когда собственная жизнь в полном, полом андер-р-граунде. Трахну, и по пивку. И никакой лирики. Вообще ни слова, мон ами. Имидж ничто. Лишь жажда, движение, дыхание и изредка, в промежутках – мотс.) Громада новостроек и чудовищные, почти живые подъемные краны. (Ты ошибаешься, краны очень даже стильные, особенно издалека.) Иду по голосу, иду совсем не сверяясь с планом, иду, будто тысячу, сто тысяч раз ходил, бродил (твои паузы невыносимы) по этой набережной.

    У подъезда (ее подъезда) стоит поблескивающая солнцем и фурнитурой иномарка; владелец нежно, любовно шлифует ее (отшлифованную до совершенства) фланелевой тряпочкой; шлепки, трусы до колен, мятая майка с портретом какого-то безликого героя в терновом венке, грязная бейсболка. Повернулся спиной (да: замедляю шаг, глазею по сторонам, ищу – для, ради нее – занятный эпизод), на спине внушительная надпись: Иисус любит тебя. (Ни больше, ни меньше. Для полноты картины не хватает православного креста. Так и просится под багровый лозунг черный могильный крест. В этот самый момент она выходит из подъезда. А я в своих каракулях как раз разбираю код. Но трехзначный сей шифр у меня записан на сигаретной пачке, а пачку я почему-то забыл.)
    Сталкиваемся на ступенях.
    Она в солнцезащитных очках.
    Владелец иномарки, бейсболки, майки, трусов, шлепанцев, тряпочки и всего прочего небрежно приветствует ее. Она:
        - Консьержка просила заглянуть к ней. У вас задолженность за четыре месяца.
        - И так в долгах весь, как в шелках, ептить. Передай ей, пожалуйста, чтоб на х.. шла.
        - Не-пре-мен-но.
    И – мне:
        - Привет. Я тебя с балкона увидала. Еле плетешься. Давай прогуляемся немного, ладно? А то от монитора опухла так… Пива хочешь?
        - А ты?
        - Что ты, я давно не пью, и так не пойми с чего на полтора кило поправилась, на улицу выйти и то стыдно.
        - По тебе не заметно.
        - Еще как заметно!
    Хлопает себя по животу (которого в сущности нет).
    В одной руке связка ключей, в другой – на другой, на запястье, на ремешке – мобильник. А у меня шнурок развязался.
    Ухитряется зацепиться за мой мизинец. Делаю вид, что шнурок не развязан.
    Раззява, завяжи шнурок.
    Да, движения твои стали резче (применительно к тебе одной: резче и вульгарней).
    Пальцы длиннее и тоньше.
    А твой запах?
     (А кто такой Зульфикаров?)
     (А кто читает журнал «Октябрь»?)
     (Кто-то, вероятно, читает.)
     (Кое-кто и плюс еще один маргинал с развязанным шнурком.)
    На запах у меня память (на запахи и чужие сны память у меня как у индейца).

    Но вернемся в застраивающееся пространство Печатников:
    На не действующем по назначению причале импровизированное кафе, солнышко припекает, скучающие мужики жадно впиваются в тебя зенками, остро сознаю, что мы совсем не пара, что совпадающий год рождения нас все более разъединяет, что любой из них – при соответствующих обстоятельствах – мог бы.
    Вырастают деревья (обрати, обрати внимание на безумствующую природу: зацвели синхронно сирень, черемуха и одичавшие яблони; разве такое было? или у вас район особенный? или я что-то путаю?), дома и люди исчезают из вида, наплывает густое и терпкое зеленое марево, низина, тропки, запруда, мостки, гниющая фашина, да сними ты свои очки, множество тропинок, мостиков, если бы не навязчивый мусор, можно было бы вообразить себя в стране Золотого корня, но нет – вот тихий перемат удильщиков, удаляемся от них, ты идешь впереди, привычно дразнишь формами, поднимаемся на холм, спускаемся, слева возникает величественная плотина, справа – старая монастырская стена, за спиной – поросший непролазным кустарником холм – шум падающей воды – а ты мог бы? – впереди ни души, бетонные дамбы, бесхозная арматура, забор, тупик. Кусок ясного неба и монотонный гул плотины. Кричи не кричи – обнаружат тебя случайно и вряд ли скоро.
        - Это мое место. Я его никогда никому не показывала. Прихожу сюда, когда все достало.
        - Что случилось?

    (ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛЕДУЮЩИХ НОМЕРАХ)