Павел Лаптев

        СИНИЙ РАССКАЗ
        ЦВЕТЫ

     Коснуться холста, тронуть бирюзой рождающееся море, нанести пену на голые камни и ждать движения этого мира по законам красок и фантазии. Отойти несколько, забыть о лишнем вокруг и снова туда - творить свой образ, своих мыслей, своего видения как должно быть или как есть. Наслаждение мазками, удовольствие от запаха, овладение временем.
    Муха села на холст. На самое еще не высохшее солнце - кыш!
    Прилипла еще поганка. И той же кистью ее на пол спихнуть.
    Фу, гадость, вот и сдохни на полу вся желтая.
    Да еще наступить тапкой, падла.
    И опять - мазок.
    И снова - шедевр.
    Шедевр!
    Ее улыбка, ну Джоконда - в московской квартире, рядом с Кремлем.

     Его огни - ну-ка - выключить свет, выйти на балкон - его огни - не привыкнуть наслаждаться.
    Закурить, выпустить дым и ощутить снова свою близость ко власти и свою причастность к Истории.
    Уйди, уйди - что эти мухи пристали на краску, на запах что ли. Они тоже здесь близко к Кремлю, не понимают, дуры.
    Но - соточку пора, и творить. Сколько ей дать? Двадцать пять, да; а ей сколько дать, картине - просить двадцать пять баксов, нет - тридцать, пожалуй.
    Прошла. Все-таки скорее подделка. Какая гадость пошла эта водовка, травят человека ни за что - один ацетон.
    И - коснуться холста, тронуть золотом ее волосы, нанести легкую вуаль света над головой и ждать объяснения своего в любви ей когда проснется она со слезами в глазах, с дрожью в теле, с теплым дымом сигареты. Эх, Сезанн бы видел - оценил бы, а и самому ясно, что шедевр!
    И последний штрих - жирно, в нижнем правом углу вывести свою причастность белым: “М.Ш.”

     Хватит что ли, вроде как - ну, чего краски изводить, итак какие цены поганцы ломят. Ну, гениально, а! Кто бы знал, да мало и знают, пока мало, на время придет, его время еще не настало, и тогда на весь мир - опять на балкон подышать, душно - сигарету вынуть из пачки, прочитать тысячный раз “соверен “ - на весь мир известность - зажигалкой чиркнуть - и в этом Кремле, а может где и выше - прикурить, затянуться, выпустить дым - заслуженно, но с опозданием - еще затяжка - назовут великим и наградят - пепел щелчком стряхнуть с балкона. Да, подарить себя миру, пожертвовать временем, здоровьем - что водку-то просто так пьет - жертва - оценят, оценят!
    Президент уже спит может, или тоже, в муках творческих. Страной руководить - не картину писать - масштаб! Он один, а нас сто пятьдесят миллионов. Смотрит может Борис Николаич в окно сейчас во-он в то, что есть где-то вот недалеко такая величина в искусстве, из этих тысяч одна и никто про нее не знает. Мало кто знает.
    Эх, блин, не жалеть себя.

     Пойти соточку.
    И хорошо ведь - достигнуть этого катарсиса, кайфа от своего творения - дух захватывает от самого себя - творец! Творец своего мира и властитель, куда захочешь мазок - туда и ткнешь. Где критики, ха? А, черт, опять эти мухи, не дают высохнуть, гады. Кыш!
    Закрыть балконную дверь от мух.
    Сотый раз взглянуть на холст, и от сюда, и ближе, и так. Представить его в эрмитаже, нет - в Лувре, или на Сотбисе.
    Тридцать баксов - это сейчас, а через ...Миллионы, эх, нет гения во времени своем.
    И эта квартира, так как есть с цитатами великих на стенах, с пейзажами церквей, свечей, святых будет музей вся, и кухня... Сколько там осталось?
    Долить из бутылки в кружку, выдохнуть, выпить, закусить куском черного хлеба и опять к картине, нет, на балкон - еще покурить.
    Зачастил что-то под конец. Ну и все уж: картина все и родимая все. Отдохнуть уж - закон.
    Как та бабка на Арбате: в завод вас нет сталь варить, машины делать, страну-мол подымать, рисульки свои только малевать, вот простота, и ведь самое обидное, что таких миллионы! Рисульки... Сама и песни небось поет и бирюльки любит навешивать - тоже искусство. Да чего, не стал ведь ругаться, мало ли всяких ходят. Просто смешно.

     Искусство ... Оно заменило рай после изгнания прародителей, тоска наступила, реальность видимая глазами серая и пустая; хочется иллюзий, цвета, красоты.
    Пивка бы кружечку.
    Оглянуться назад, нет, не оглядываться - затылком ощутить присутствие шедевра, затянуться последний раз, щелчком среднего пальца стрельнуть окурок и наблюдать дугу огонька до самой земли, услышать чью-то ругань внизу и не обратить внимания.
    Уйти с балкона, закрыть дверь.
    Лечь отдохнуть.
    Полежать с круговертью катарсиса в голове, может быть заснуть, заснуть, может не...

     Оно как холст - синее небо, натянутое на раму горизонта, мазки Ван Гога, непременно Винсента. “ Тео, Тео! “ - слышишь и под ноги взор - где бы трава, а краска... И ноги отрываешь, и висишь, и летишь уж - куда? И миг - ты птица, и рядом птицы - воронов стая. Ты чувствуешь - свой. Ты видишь вдали других птиц, ты хочешь - есть.
    Они сидят у своих полотен, с мольбертами и кистями, в шляпах и без шляп, в фартуках и без фартуков, ближе и ближе. Твоя стая бросается вниз и ты, увидев на одной из картин подсолнухи врезаешься в них клювом.
    Ты знаешь, что они нарисованы, но не хочешь верить в это и рвешь и кромсаешь холст.
    “ Это ты, Тео? “ - спрашивает рядом гусь.
    И ты падаешь на землю, нарисованную, еще не застывшую в масле землю и становишься человеком.
    “ Ты не Тео “. - говорит он тебе и его кисти становятся ножами и он вонзает их в тебя.
    И ты бежишь и смотришь - за тобой бегут все - павлины, пингвины, цапли, страусы и вороны летят, и ты бежишь, и не можешь тронуться с места. Страх, страх, безысходность…
    Проснуться внезапно, обрадоваться, что это был сон, обрадоваться еще, что сон прошел, понять конец сна, не открывать глаза, потому, что так спокойней. Полежать несколько минут, понять, что все равно нужно вставать, потянуться, открыть глаза, испугаться света, снова закрыть, сесть на кровати, потереть глаза руками, наконец, открыть их, увидеть знакомое, обрадоваться снова, вспомнить, что пора на рынок.

     Они забили, куранты, сколько?
    Девять. Новый день, прелесть.
    Так, одеться, умыться.
    Пивка бы кружечку…
        - Сколько?
        - А ты сколько?
        - Твое?
        - Мое?
        - Правда?
        - Да иди ты на…
        - Ладно, старик…
    Открыть зонт, услышать грохот дождя, ощутить присутствие своих картин за спиной на заборе, наблюдать за промокшими прохожими. Открыть, наконец, еще пивка. Отпить, выпить, допить, бросить к забору “ толстяка “

     Постоять под дождем, открыть, выпить еще пивка, увидеть черный мэрс, наблюдать за движением черных тел из него, смотреть на приближающиеся фигуры в костюмах, отвести глаза от глаз толстого впереди.
        - Сколько, э-э, твое?
    Сказать нехотя:
        - Мое.
    Подождать реакции.
        - Десять.
        - Чего, - и самому подумать - чего?
        - Ты чё, эта, баксов
        - Да, - мгновенно ответить, не думая ни о чем. Но вдруг почему-то сказать:
        - Пятьдесят!
        - Ну-у! - услышать. Выждать тишину, опять услышать:
        - Тридцать!
    Но почему-то сказать, отпив пивка:
        - Иди ты!.. Нет! Не тридцать, не дешевле ста-а!

     Увидеть удаляющихся людей, смотреть на уезжающий мерседес, перевести внимание на дождь, на барабан по зонту.
    И слиться с дождем этим шумом, этими каплями, срывающимися с зонта, стать дождем, забыть имя свое, забыть, что человек и смотреть как рисует дождь на асфальте, траве, стенах домов и увидеть полотна облаков на небе и картины луж. Кто делает эти краски, где купить эти холсты, сколько стоят эти картины? Тридцать, пятьдесят, сто …
        - Сто! - увидеть опять того толстого из мэрса.
        - Не продается. - ответить спокойно.
        - Как это не продается, ну, блин, сто пятьдесят.
    Качать головой.
        - Двести.
    Качать.
        - Ну, сколько?
        - Нисколько.
    Ощутить удар, почувствовать боль в лице, упасть в лужу, увидеть, как уносят картину, как уезжает автомобиль, увидеть плывущую стодолларовую банкноту. Достать ее из лужи, положить в карман., забрать картины, пойти домой. Нет, не домой, за водкой.
     И никогда больше не продавать картины, а на что жить?

     Не продавать - насытит, напоит, тот, кто нарисовал сущее. Перекладывание, перемазывание красок его; кто сделает лучше этого дождя, облаков, моря, солнца! Кто напишет лучше эти руки.
     Посмотреть миллионный раз на руки, вспомнить ощущение кисти, движение кисти, радость прикосновения к холсту, счастье рождения нового творения.
     Никогда не продавать, не оценить…
     Прийти в парк, сесть на лавку - уже высохла, долго искать чем открыть, не найдя открыть зубами; долго искать куда налить и не найдя, отпить из горла; долго искать чем закусить и не найдя не закусывать. Одновременно с сигаретой подумать, что это последняя бутылка в жизни, что больше ни-ни.
     Посмотреть на лежащие на лавке картины, вспомнить, что вдохновения нет, а есть лишь воля, понять, наконец, что обиды нет, обрадоваться своему призванию, обрадоваться вдвойне своему таланту, выпить за это еще из горла, затянуться еще “ совереном “ и - умереть.

     Удивиться своему состоянию, почувствовать легкость и страх, встать с лавки, отойти, нет, отлететь, посмотреть на себя со стороны, заметить упавшую из руки сигарету, пожалеть о недопитой бутылке. Увидеть какую-то прохожую, услышать ее крик, наблюдать за подбежавшими прохожими, пытаться им говорить, чтобы не трогали картины. Увидеть, как кто-то ударил кулаком по груди лежащего себя. Почувствовать смену реальности, ощутить полет по ультрамариновому туннелю, осознать бестелесную форму бытия, открыть другой мир. Схватить его краски, созерцать их совершенство, восхищаться мастером, увидеть мастера. В бесконечном свете, в неизреченной радости.
     “Где твое ремесло?“ - как будто услышать.
     “Там, на лавке в парке. “ - как будто сказать.
     “Иди же туда“ - окунуться в этот голос.
     “Не хочу“ - подумать, и услышать, и увидеть полотна своих дней и удивиться серости тонов их. И увидеть рядом Винсента с перевязанным ухом.
     “Ты - доктор Гаше?“ - заметить страдание в глазах. - “Ты не доктор Гаше.”
     “Иди же назад“ - снова приблизиться к словам, снова очутиться в лучах, ощутить в груди боль и увидеть над собой прохожих.
        - Ну, теперь до ста лет проживет! Эй, художник от слова худо, выпьешь?
     Покачать головой, подняться, сесть, почувствовать головокружение, спросить:
        - Что со мной?
     Услышать:
        - С днем рождения, с того света вернулся!
     Не обращать внимания на рассматривание прохожими полотен, быть беспристрастным к возгласам восхищения, ответить на “ это гениально “:
        - Фигня.
     Ответить на “ сколько за нее хочешь “:
        - Не продается.

     Подумать, потом ответить на “ подаришь? “:
        - Конечно! Всем Вам, берите!
     Потом улыбнуться и сказать:
        - Спасибо.
    Потом встать, потихоньку пойти домой, нет, просто куда-то пойти, вдруг услышать сзади голос прохожей: “ постойте “, вдруг увидеть ее подбежавшую.
        - Вот, возьмите, это от нас, нет, не за картины, просто как от поклонников Ваших. Как Ваше имя, где Вы живете, я Вас провожу.
    Улыбнуться какому-то новому видению окружающего, какому-то необъяснимому состоянию, легкости в душе, сидящим на лавке прохожим, этой женщине.
        - Имя?.. Не знаю. Настоящее не знаю.
    И пойти теперь уже домой, в пустую квартиру, ближе к Кремлю.

наверх>>>

ЦВЕТЫ

        - У Вас вчера был кактус, Лобивия Золотистоволосая, с цветком, да? Вон там стоял, да? Был? Был? Ну, кактус, ну, что ты глупая ворона уставилась! Продала, да? Продали?
        - Молодой человек, во-первых, без оскорблений, а ...
        - Простите, я ... я не хотел...
        - А во вторых, этот кактус купила вон та женщина в красном только что.
    Он подошел к ней.
        - Простите... это... извините, вы купили сейчас... это... кактус, да?
        - Кактус? Я, а что?
        - Отдайте, э-э, продайте мне его.
        - Позвольте, с какой стати!
        - Ну... видите ли, я давно его хотел… купить, но это большая редкость, а ... а когда он появился вдруг здесь, вот...
    Она отошла на шаг, разглядывая его.

     Однотонный, однообразный, слившийся в одно целое со своим серым плащом серый длинноволосый бородатый тип, худой, как жердь, с длинными руками. И серые бегающие глаза.
        - Я первая его купила.
        - Да вы не понимаете, - он залез рукой в свою серую сумку, долго в ней что-то искал и, наконец, вытащил газету, - Да, да, вот, - нашел что-то в ней, показывая.
    Она не посмотрела.
        - Тут статья, гм, да, ну, про растения и цветы, цветы эти, и, ну что открытие научное есть такое, что мир флоры - живой! Оказывается, а я знал, я всегда это знал, они думают, у них есть разум! - радостно выделил последнее слово. - Понимаете? Зачем он Вам? - скорчил он гримасу.
        - Подождите, я купила...
        - Да это не важно все! Вот представьте себе поляну, да? И на ней растут люди!
        - Люди?
        - Да. Такие все красные, желтые. Разговаривают, смеются, да? И Вы приходите на эту поляну и срываете их, букет себе собираете. Несете домой, ставите в вазу.
        - Ну и чего?
        - А то, что это то же самое, что и цветы рвать - у Вас в воде - трупы!
    Она нервно заморгала, рукой словно от насекомого отмахнулась.
        - Ну, что Вы, такие страхи говорите, ну-у.
    А он улыбался так широко и добро и она расслабилась.

     И сама улыбнулась, но как-то не искренне, не получилось.
        - Вы цветы так сильно любите? - сказала.
    Он нахмурился, отвернулся.
        - Любите... Гм, Вы любите себя? - повернулся, - любите?
    Она не ответила.
        - Вот я однажды одного придурка так ...э-э... ну, отдубасил за то, что он с клумбы рвал анютины глазки, какое создание, м-м, - он глаза закатил. И вдруг жалобную гримасу скорчил, - Зачем, зачем их убивать! Вот так я не могу любить людей, и так я люблю цветы.
    Он замолчал, куда-то в пол смотрел, словно стыдясь за свои слова.
    Она нарушила неловкую паузу:
        - Любить одни цветы - это значит ограничивать себя. В мире есть и другая красота.
    Он поднял глаза:
        - Что Вы! Цветы первичны, вся остальная, как Вы говорите - красота - от них, - он повел рукой, показывая, - от цветов. Вот, - он будто обрадовался случайной встрече, обнаружив в одном из букетов астру, - Вот астра, посмотрите - это модель вселенной, а подсолнух! - радостно засмеялся, - вспомните поле - галактика, усыпанная звездами. А вот, - он успокоился, но все улыбался, - клевер, - закрыл глаза, - м-м, клевер, это что-то таинственное, необъяснимое, это шар желания, мечты. Ах, клевер...
        - Так Вы в каждом цветке что-то видите. - прервала его незнакомка.
        - Нет, нельзя так говорить, они не любят, чтобы в них что-то видели, сравнивали с чем нибудь. Цветы самодостаточны, они идеальны, не знаю... абсолютны. Я привожу Вам мои субъективные сравнения, чтобы Вы поняли, что лучше и выше цветов ничего нет, что все в этом мире, если хотите, скопировано с цветов, - он выделил последнее слово.
        - Ну а роза.
        - Что роза?
        - Что с нее скопировано?

     Он посмотрел на нее изучающе, даже слишком изучающе, что она смутилась, взгляд отвела.
        - Ваши глаза. - сказал тихо
        - Что... глаза.
        - Вы как роза. - сказал он тихо и медленно.
    Она еще больше смутилась и уже стыдилась смотреть в его глаза, но переборола себя, посмотрела и увидела в его глазах слезы.
        - Простите меня, - шепотом сказал он, - я не хотел Вас обидеть, просто...
        - Ну, что Вы.
        - Просто Вы... нет...
        - Что?
        - Нет, я не хочу так, чтобы...
        - Что, что, успокойтесь.
    Он достал платок, прикоснул к глазам.
        - Я не хочу полюбить кого-то больше цветов, - помотал головой, - и видеть в ком-то красоту большую, чем в них... Но... но... я бессилен, я понимаю все это, но я - бессилен, что-либо сделать, когда я вижу, что это правда... да, горькая для меня правда.

    Она улыбнулась.
        - Спасибо, Вам за комплимент, конечно, но ведь, почему вы так трагично это воспринимаете, не знаю.
    Он спрятал платок в карман.
        - Цветы, - сказал спокойно, - они во мне, и я в них.
        - И вот, - он показал на ее сумку, - кактусы - совершенство формы, простота содержания, гениальность идеи. Это - божество, скрывающее от глупых, вечнопросящих, вожделеющих людских глаз свою царственность и редко, очень редко показывая самый край могущества и красоты своей в ах, - вздохнул, - цветении. Несколько секунд он закрыл глаза, - Отдайте мне его! Умоляю!
    Он схватил рукой сумку:
        - Отдайте!
    И не отпускал.
    Она испугалась его внезапного порыва:
        - Ладно, ладно, берите... Да что Вы в самом деле, - отпустила сумку.

     Он быстрым движением вытащил горшок, поднес к лицу, прикоснулся к лицу цветком, погладил лицо цветком и, не глядя в ее сторону, сказал:
        - Спасибо Вам, Вы исцелили мою уставшую душу.
    И бросив ее сумку, быстро спрятав кактус в свою сумку, повернулся к выходу и побежал.
    Ух, как здорово, да так легко и быстро все, нет, ну-ка - обернулся - никто не бежит, надо тише, а то... А то подумают - вор. Вор! Такая чушь, разве воровство это. Какое право имела она присваивать кактус, да вообще, как можно присвоить живое существо - чушь. И продают еще, продают ведь цветы, как рабов каких-нибудь. Словно рынок здесь невольничий. А что делать, где еще их куп... достать. Кактусы здесь на земле не растут. Эта страна вообще наказание, эти холода, эти зимы, когда ни чего не растет, за какие грехи родился здесь? Не помялся?
    Он вытащил сумку.
    Нет!
    Быстро спрятал, оглядевшись и вышел из магазина.
    Вот он, вот она, Лобивия у него, наконец!
        - Осторожно Вы!- протискивался в автобусе, охраняя, как ребенка свою сумку.
        - Ну, что это, как не вовремя. - ругался на внезапный дождик, пряча сумку под плащ.
        - Здорово, Федрыч! - услышал он знакомый голос, подходя к дому.
        - А, привет, Василич.
        - Эх, мать едрена, дело-то какое! Тут, это… ну такая штука приключилась. Тебя не было и это…
        - Чего?
        - Ну, залезли к тебе.
        - Залезли? Кто? Как залезли?
    Он забежал в дом: коридор, одна комната, другая, не смотря ни куда – в оранжерею и встал у входа, и сердце бешено билось, и воздуха не хватало, и слезы затмили глаза.

     В оранжерее был погром.
    Все перевернуто – горшки, ящики все разбито – стекла, лампы – гады, кому это нужно, хулиганы, и – он упал на колени – трупы, трупы кругом, и здесь, и здесь, всюду – цветы, цветы; он брал один в руки, другой – никого не нашел живыми. И сидел так. И долго сидел. И упал, долго не помня…
    Ах, радость одна – шумят дерева, трепещат кусты, красуются ромашки и одуванчики за окном - не твои. А все есть. И здесь, и там – цветы. На полянах лесных, у дорог, в садах. Как без них, карманы пусты, душа пуста, жизнь…Жизнь.
        - Да ладно, Федрыч, ну чего теперь, раз уж надо тебе это…еще посадишь, ну это, сделаешь ты эту балясину, как ее, оранжерею свою.
    Он качал головой.
        - Ну, я не знаю, ладно там чего украли, машину угнали, да и то - не убиваться же, или там помер кто (не дай Бог) ну родственник там, жизнь-то продолжается. Слышь, я сейчас еще сбегаю одну возьму под пенсию к Зинке в магазин.
        - Жизнь…
        - Щщас… жди…
    Где- то радио в другой комнате :
    Кто хочет иметь мало, будет иметь много; кто хочет иметь много, останется ни с чем - это закон мышления. Зеркальные отражения действительности. Искривленные зеркала сознания.

     Где сеется ландыш, вырастет полынь.
    Где сеется спорыш, вырастут тюльпаны.
    Где-то телевизор:
    Нет своего, нети своих – все растет без тебя – само собой по чьей-то высшей воли, по своим законам, настолько неведомым, по своим правилам – настолько правильным – ты чужой уже, но родной – как быстро меняется статус твой: был хозяин, влиял на законы, стал наблюдатель, знаток законов, но не влиятель, а только исполнитель в конечной инстанции, когда нужно собирать урожай – вон их сколько!
    Ты – убийца, и с каждым днем все больше, а значит осознаваемо меньше.
    И он – таинственно выглядываемый из-за гоев, закрываемых собой – меня, меня (как все в этом мире: меня!), гордо узнаваем в цветении своем.
    И ты – остротой лезвия касаешься стебля, собирая кровь. И дальше, и тоже. Запекшаяся кровь растворяется в кипящей воде, изгоняя воду, превращаясь в кристаллы, чтобы вновь раствориться в ней и стать очищенной кровью.
    И ты – нарушаешь целостность своих вен и твоя кровь родниться с его кровью, и вы одно целое, и в этом твое блаженство.

     Одно целое, одна кровь, одна душа.
    Синего мака щедрая благость.
    Он друг, почти брат и ты носишь его кровь в себе и разговариваешь с ним и он раскрывает свои тайны, неведомые тебе раньше.
    Мудрость, как дар и ты – бог. Всеведающий и спокойный.
    Пока его кровь в твоей.
    Только после бог покидает тебя и ты уже не бог – вот реальность полярного мира: из рая в ад! Там скручивают мышцы, рвут жилы и не дают думать – это самая страшная беда – не думать – ты становишься “никто“.
    Мак, царь твоей внутренней вселенной, Papaver Somniferum возьмет тебя к себе снова: он щедр и ревнив.
    Он – бог, ты – бог, вы … мы … все … где Бог?
    И:
        - Отец, дай нам мак у тебя срезать. По хорошему... На водку меняем и колбасу... Смотри. А то, сука, дачу сожжем!
    Жертвоприношение. Ему. Кому? Себе. Где Бог?
    Радость владения крови в закрытом пространстве шприца. Ты – бог. Ты - жив?
    Выбор. Нет выбора. Надо. Я. Один. Абсолют. Где Бог?
    Стены. Диван. Я. Где Он?
    И:
    Цветы. В вазе…

    Кто-то во сне тихо:
        - Что ты наделала смерть, ты нарушила естественный ход вещей, ты лишила выбора, лишила свободы, ты пришла нежданно, ты вошла без стука! Куда ты несешь меня – вниз, во тьму, в пропасть, ты отрезала крылья, лишила радости.
    Жизнь моя, тело мое – вернись ко мне, и я буду жить по-другому…
    Но – еще это время – развернуть бы, да назад. Почему оно течет все время только вперед?! Оставь меня, дай мне свободы и выбора, ведь я живой, мыслящий, но ведь … созданный, не принадлежащий себе - раб.
    Не раб?
    Я не раб. Я вижу Свет. Он зовет меня, приглашает меня встать рядом, встать с ним, стать им. И есть выбор, и есть свобода – и это радость, и счастье, и – полет…
    Кто-то шепотом:
        - Сны мои, успокойте меня, унесите в строгие дали безвременья, чтобы не ждать еще и не любить, распустите крыла над печалью и укройте навеки. Навеки от глаз этих, от губ этих, от красоты. И ангелы стремительные, что кружите вы, да все над нами, да все надо мной, али тьма моя не дает вам покой, да старые грехи. Летите себе вверх, а мы уж как встарь – здесь.
    И я невидимо скольжу по тебе, неслышимо шепчу: “Люблю...“ Я обнимаю тебя нежно и страстно, как цветок – эта тонкая мягкая шея, и дальше, дальше, здесь, все здесь рай, блаженство, здесь море тепла, благоуханий; вот губы – спелые смоквы – тону, тону, и глубже, глубже… Но что это, гром, трубы архангелов трубят – непонятные звуки – что они нам, что вообще здесь творится, какое пение, какие слова, кто здесь?!

     Полно.
    Ты – рядом. Но – далеко. Мы – вместе. Но не друг с другом.
    Только голос, оставь мне только голос свой, войди в меня своим пением, возьми меня, распни меня – и я сотворю тебе мир…
    Он взял сухие Розы. Поднес к лицу, прикоснулся к лицу цветком и – бросил. И побежал; и улицы, и дома, дома, люди, люди мелькали – какое разнообразие форм всего, всех, цвета, мужчины, женщины…
        - У Вас была роза, была, да? Вчера, или нет, позавчера или…ну…
        - У нас давно не было роз, молодой человек.
        - Да? А… красная…такая…в красном. Извините.

     Он пошел к выходу. Медленно, засунув руки в карманы своего серого плаща, он шел мимо цветов, не глядя на них.
        - Во мне сад, в тебе сад, - бормотал он чуть слышно, - вырастить свой сад в себе…
    И вдруг он остановился, поднял глаза – перед ним стояла та незнакомка, у которой он отнял тот кактус.
        - Вы! – вздрогнул он от неожиданности и, наверно, от радости почему-то он чувствовал, от ожидания радости, которое вот внезапно нахлынуло, и …
        - Я… думал о Вас.
        - И я. – вдруг услышал знакомый голос.
    І И я І – почему, как? Как о воре?

     Он качал головой.
        - Простите меня, пожалуйста, я так нехорошо поступил с Вами, ради Бога, простите, - сложил руки на груди, - Не считайте меня вором.
        - А я не считаю. – и всматривалась в его глаза и улыбалась. Она простила?
        - Пойдемте. – вдруг сказала.
    И он пошел за ней, рядом с ней, около нее, как пес, искавший своего хозяина и нашедший, как Земля, греющаяся возле своего Солнца.
    А она – в том же красном платье, ах, какая она! Что эта трава кругом, посмотри, ах, эти волосы, эта шея, эти руки …
        - Я хочу показать Вам…- этот голос.
        - А?
        - Чудо.
        - Чудо?
        - Самое настоящее!
    И он уже не видел пути, которым шли они, не замечал окружающее – только она, ах. Эта походка, эти стройные ножки ее…
        - Представляете, у меня цветок…
        - Цветок?
        - Цветок аспидистры говорит со мной.
        - Как?
        - Хлорофилом своим, представляете! Светлозеленые буквы на листьях. Я сначала не поняла, думала болезнь какая, а потом пригляделась –
    І ПРИВЕТ І написано.
        - Привет?
        - Привет! - говорю, а там: І ЕМУ ПЛОХО І. Кому? – говорю. И там:
    І СЕРОМУ САДОВНИКУ І.

    Она остановилась. И он.
        - Вам плохо? – спросила.
        - Плохо? – смотрел в ее глаза. - Плохо. – и увидел в ее глазах слезы.
    И она подошла ближе, и он чуть. И еще, и прильнула к его серому плащу.
        - Когда ребенок начинает говорить, - сказал он, стеснительно обняв ее, - Это радость, когда он научился читать и писать – это радость, слова – продукт разума, не всегда разум приносит счастье, а любовь? - он взял ее за плечи, в глаза заплаканные глядел, цветам свойственна любовь?
    Она сквозь слезы улыбалась, головой качала, шептала:
        - Не знаю…
    Он снова обнял ее.
        - Любовь… не знаю и я.
    И шелест берез над их головами, и теплый дождь, играющий листвой, и солнце, выглянувшее из-за туч провожали их.
    И одинокий молодой фикус, что стоял на подоконнике одного из новых домов, и старая ольха у заколоченного дома.