Илья Замешаев

    Сделать себе больно – написать роман? О любви, например. Или о смерти. Или без того и другого. Ни влюблённый, ни мёртвый писать не умеют. Они тоже, конечно, пишут, но языком, ясным узкому кругу посвящённых. Да: подарить его Наталье. Или Ирине. Или – лучше – воображаемой героине. Да: представить себе женщину, которая не нуждалась бы в наркотиках, ни в деньгах, ни в сексе. Ни-ни-ни? Интересно?

    Вынести выдуманное имя за текст, а в чернильный узор взять да и вплести реальных людей; в музыку – знакомые голоса. Превратить себя в шлягер, а близких – в исполнителей. Перевернуть известное с ног на голову, заставить ландшафт поработать на невоплотимый в материи образ, собрать с подруг их самые пленительные черты, нежнейшее, их магнетизм и прячущееся… и смонтировать модель для рекламного щита. Вот и получится ни в чём не нуждающаяся игрушка.

    Воровать нехорошо, ибо опасно. За втихаря умятое варенье ребёнок честно поставлен в угол. Постепенно вырабатывается рефлекс, никто теперь не смеет без спроса ни сбежать, ни приблизиться. Но чего нравится взрослым, так это когда их дитя в их присутствии повторяет их мысли, их жесты, их. Так возникает семейная традиция. Впрочем, я не то чтобы ошибаясь или фантазирую, а говорю – скатываюсь к демагогии – не по существу. Боязно мне. Слова, вызванные страхом перед основной темой, назову прелюдией. Почему бы и нет? Пусть всё будет прелюдия.

    Если верить радио, то сегодняшний день лучше всех проведут Водолеи. Или Козероги. Или хуже всех. Один из множества, один из бесконечности, будничный, ничем не выдающийся день. Утро. Диктор восторженно сообщает, что всех Водолеев ждёт романтическое приключение. Может быть, вечером ты вспомнишь об этом прогнозе. Хотя, вряд ли. Вряд ли. Тебе каждый час пересказывают новости, и каждый час ты слушаешь их с тем же вниманием, доллар на той же отметке, ветер западный, ветер восточный, осадки и без осадков. Вечером ты вспомнишь (может быть), что сегодня промелькнуло перед твоим взором романтическое приключение, что ты – следуя советам астрологов – остерегался вступать в сомнительные сделки и брать в долг. Да: действительно остерегался, хотя и попросил; да: кидал в реку гвоздики. Красную, белую, фиолетовую. Чем не приключение?

    Не умеющие делать цепляющую за живое попсу играют, как-то безлико-надрывно играют музыку социального протеста. Я бы даже сказал, играют в рок-н-ролл. Они грубы и навязчивы. Хотя и орут, что нам от вас ничего не надо. Чтобы они ничего не повредили, им отвели специальные площадки. Мир расчерчен на точные четкие квадраты. А так бы хотелось двигаться между приятием и неприятием. Понимаете? Не двойственно, нет. Шаг за шагом – по высокой проволоке. Туда, где вообще не бывает границ. Но даже загробные просторы разделены на зоны. Неважно – есть ли у тебя или нет персидского кота, мещанство – это прежде всего и исключительно состояние души.


     «Уважаемый Илья Вик. Предложенные Вами пятьдесят выборочных миниатюр напечатать не сможем. Благодарим Вас за внимание к журналу. С уважением, отдел прозы.» Подпись. Число.

    Ослепительный день. Самые волнующие новости являются с лучами весеннего солнца. Когда стемнеет, на город высыпет последний, пышный, бесполезный снег. Вечером он будет сидеть в ресторане, а она… Каждый окажется с другим или с другою. По схожим причинам, но с разными последствиями.

    Дадим имена. Он: Ничего-Непишущий-Поэт; она: Ты-Кто-Ждала-Принца-на-белом-мерсе-но-превратилась-в-Музу. Журналист, Другой, Другая.
    Что ж, предыдущие звенья ищите в «Рабыне» Владимира Королёва.

    Поэт бредёт по городу. Даже если он совершенно ничего не пишет, то всё одно не способен не думать. Это опасно и трудно – думать и не писать. Любой профессионал, будь то живописец или врач, знает, что рано или поздно взгляд – физическая острота зрения – уподобляется фотоаппарату криминалиста, что и в часы досуга неустанно работают следовательские чёткость и внимание к деталям. Существует легенда, будто старый патологоанатом по строению тела, по особенностям вашего лица умеет предсказать вашу смерть. Смена вывесок, форма дворников, походка прохожих, скорость машин и общее замешательство в синтетических переходах влияют на синтаксис и пунктуацию, на речь. Несмотря на то, что в Начале, всё-таки, было Слово, язык – по отношению к действительности – вторичен: слова, мир преобразующего – нету, есть слово отображающее.

    Размышление, вызванное пунктом обмена валюты: вот: меняют деньги одной страны на – другой; разница приносит прибыль. Похоже на перевод текста. Поэма на незнакомом языке почти ничего не стоит, сколь бы совершенной она не являлась. Но откуда берется это корыстное несоответствие? Тем более там, где дело касается бумажных чисел? При покупке одна цена, при продаже – иная. И если меняла не ты, то ты – в проигрыше. Но тебе необходима валюта, точнее – принятые и ходовые на этой территории знаки. Ты честно заработал пачку небесных купюр, а теперь возвращаешься на землю, теперь ты жаждешь местных впечатлений. При переезде взимается пошлина. (Уж не демонами ли?) И неважно, в каком направлении движешься: вверх ли, вниз, в отсталые нищие страны, где самые изысканные удовольствия отдаются за бесценок, или в развитые государства, в которых за сосиску продашь с потрохами Бога, - граница снимет с тебя свою дань. Даже у райских врат.

    Поэт:
        - Где ты была? – (без наезжающей интонации, а так: где была, что видела, как настроение?)
        - Нигде. Шлялась. Никого дома нет. На мосту стояла. Там баржа старая, а на ней пёс спит, собака. Хотела ей булку докинуть. Ветром в реку унесло. Чего она там жрать будет? Вот, знаешь, себя такой же собакой представила. Сторожишь всеми забытый корабль, а там, в двух метрах от тебя – и люди, и жизнь, и еда, а допрыгнуть никак нельзя. Надоело мне. Как цепью какой прикована к этой будке. Пустая палуба, и с моста в тебя камнями швыряются. Без зла, так только – проверить: жива, нет? А-га: спит, жива, ну-ну, и – дальше себе идут, курят, улыбаются, торопятся. Устала. Даже тявкать не хочется. И бесполезно.

    Её кораблём, её баржей, ржавой палубой, будкой, цепью был героин, убогая, мутная реальность, выскочить из которой – и то на время – возможно только в криминал. Перед глазами чёрная река, бетонные высокие берега и мост, дразнящий чужим движением. И ещё голуби. Голодные, куцые, но свободные голуби, поднимающиеся до самых крыш, до головокружительной высоты чердаков и труб. И неотступное бессилие. И любовь, и зависть, и жалость к друзьям, упорно делающим карьеру. К бывшим друзьям, слепо ушедшим по каменной мостовой.

    Звонок Журналиста:
        - Слушай, кончай кривляться. Если ты ничего не пишешь, так читать-то ты не разучился? Дам тебе отдел по обзору литературных новинок. Прочёл, пересказал, вставил пару модных имён, пощекотал ленивого читателя, сослался на классика и – готово. Руку быстро набьёшь. А? А если охота, рассуждай на здоровье, как нам всем жить хуёво. Вариант тоже беспроигрышный, ибо, ИБО мы-то с тобой помним, что мир изначально несовершенен, что пряников никогда на всех не хватает и так будет всегда. Идёт? Грешно молчать, когда язык подвешен. Время стремительное, сочиняй про перемены к лучшему, про жестокую свободу, про энергетику новых иллюзий. Ну неужели же тебе не хочется принять активного участия в развернувшемся безобразии? Тут один, представляешь, притащил статью о дискотеках. Ерунда, вроде бы, пустяк, попса, а оказывается, что клубы являются отголоском древних мистерий. Место, где останавливается время, вернее – повторяется, возвращается, заклинается, но ты сам прочтёшь. Высвобождается сексуальная энергия, обновляются гормоны, толпа обретает и смысл, и форму, и целостность, как ты зависишь от шаманского бубна, так и он – от тебя. Понимаешь? Очень позитивно. Но я не о том. Так теперь этот парень приносит опус «Водка как эссенция русской метафизики», где говорит сначала о том, что если мир и мифы десакрализируются, то водка – напротив – обретает странную метафизическую власть. Затем переходит к традиции, обрядовости и магии. Откупоривая бутылку, ты совершаешь строго определённый магический ритуал. Ну, и тому подобная ахинея. Беру. А он мне заявляет: когда я писал о дискотеке, то понял, что мои слова верны по отношению к любому взаимодействию человек-иное; можно, я в следующий раз заменю слово «водка» словом «деньги»? Или занимательней будет рассмотреть метафизику секса? А мне так и так выгодно. Темы, может, и банальные, а приправа пикантная. Отличный кулинар, из чего хочешь конфетку сделает. Валяй, говорю, слияние философии с действительностью убивает, нет, напротив – оплодотворяет сразу двух зайцев.
        - В смысле безбилетников? А ты штрафуешь и охотника, и зверя?
        - С тобой невозможно ни о чём договориться. Давай ты в письменном виде объяснишь своё добровольное молчание, а я тебе заплачу.
        - «Молчание вслух или комментарий к тишине»? Так? Абсурд. А нельзя ли без оправданий? Без ежеминутного оправдания собственного бытия?
        - Можно!!! Лишь бы увлекательно. Ты же сам знаешь, что личное бытие должно стать автономным и самодостаточным, а мы все хотим пить, петь, спать, а попробуй-ка это сделать, не вступив в контакт с социумом. Речь, как ты понимаешь, идёт сейчас не о том, что все мы стремимся к независимой и хорошей жизни, а о том, что мы понятия не имеем, что такое это самое гармоничное существование. Мы потерялись. Поэтому и остаётся, что оглядываться и друг друга убеждать, что окружающий лес не так уж страшен и дик.
        - По-моему именно об этом и стоит писать.
        - Вот и пиши. Только прячь надёжно, а то ещё проблем прибавится.
        - А стихи возьмёшь?
        - Много?
        - Чуть-чуть.
        - Приезжай.

    Поэт размышляет о природе речи. Он находит три главных причины и ещё одну, затем ещё, затем отправляется за водкой. Водка ему необходима для смелости, ибо он решил подкинуть Журналисту стихотворения… Михаила Юрьевича Лермонтова. Первые три: речь нужна для доказательства силы, для ведения войны; поставив пограничные столбы, речь перетекает в более мягкую область: ею пользуются для привлечения, очарования, удержания самки, любовная соловьиная нелепая и лживая трель; очертив границы, усадив царицу на трон, речь привлекается для расширения хозяйства, для налаживания связей, язык-дипломат, язык-коммерсант, насквозь корыстная речь, в кухонном или вселенском масштабе – без разницы. Ещё одна причина: самоценное слово, слово, возвышающееся над всеми человеческими действиями и желаниями, над жизненной необходимостью, чистая поэзия. И ещё: объяснение всего сущего, оправдание бытия, попытка построения видимости закона, упорядочивание и классификация. И ещё разветвляющееся множество второстепенных предположений, что безвозвратно обрываются спиртным и смутными, тревожащими, щемящими сердце прозрениями.
        - Му-у-у-за моя ненаглядная, известно ли тебе, что к стихосложению прибегают для того, чтобы убедить либо в своей исключительности, либо подцепить убогой рифмой богемную очаровашку, либо денег поиметь.
        - Исключительный ты мой, меня ты уже подцепил и бесповоротно очаровал, до полноты картины осталось поиметь. Иначе, иначе не знаю чего.
        - Так я нашёл четвёртый путь, прозрачный, совершенный. Правда, он абсолютно невербальный, но кто сказал, что место поэзии на бумаге? Хочешь моё последнее творение?
        - Валяй.

    Прихватив с собой кипу неизрасходованной ксероксной бумаги, они поднимаются на чердак, на крышу, они долго оглядывают окрестности и возвращаются в квартиру. Поэт просил меня не описывать сего эпизода его жизни, но – подозреваю – с тайным желанием попасть в книгу. Или взять да и бросить сцену с чем есть: Поэт и Муза, побродив в недоумении среди антенн, вернулись к недопитой бутылке? Незаконченный, без продолжения, без резонанса и комментариев, аморфный жест.
        - Ну?
        - Всё. Для начала я думал сделать пятьсот голубков, а в заключение – жаба задушила. Ощутила ли ты полную бессмысленность моего действа? Прониклась ли ты аристократической грустью, тишиной и священным отсутствием патетики?
        - Совсем ты отупел со мной.
        - А я ещё более оторванное, ещё более неудачное, ещё более непересказываемое творение создам. Да, может быть сейчас и несколько неумело вышло, но в следующие разы ты ощутишь всю возвышенность, всю уникальность, всю виртуозность моих изысканий. Хотя, хотя и на этом поприще возможно выработать некоторые принципы и стиль, что всегда поддаются как популяризации, так и продаже.
        - Скорей бы.
        - А я вот чего думаю: неумение – это великий плюс. Полное неумение – это вершина. Это знак, отличающий мастера от новичка. Это, это… А-а, это тонкие материи, их не передашь.
        - Тогда поцелуй.

    Чё думает Поэт? А вот чё: на вас основательный костюм, фирменные ботинки, галстук, что по цене равен всему надетому, а на тщательно подобранной рубашке, на манжете – бросающееся в глаза мазутное пятно, или идиотская заплатка, или неделю не мыты не чёсаны волосы. А вот перед вами провонявший помойками пункер: драная одежда, пятна, лоскутья и т.д. и – неожиданно подмечаете – аккуратно стриженые ногти, нулевые носки, свежий воротничок. Подвох, розыгрыш, переодетый осведомитель. Примеры примитивны и мысль – соответственно – проста: стиль диктует жесткие правила, и нарушить их возможно отказавшись от самого стиля. Но тогда вы лишаетесь и многого другого; все и всё, что связано со стилем, связанное стилем, отворачивается от вас. Мысль проста: отказываясь от не навязываемого обстоятельствами стиля, приходишь либо к безвкусице, либо к более утонченному, более гармоническому и – по природе своей – скрытному почерку. Чем выше, тем осторожней. Но нет, поэт сейчас ищет чего-нибудь быстрорастворимого, ходкого, примеряет костюмы всемирно известных фабрик, но даже защищённые традицией, конкуренцией и множеством неподделываемых этикеток, самые-самые костюмы…


        - Участковый приходил.
        - Зачем?
        - Зачем-зачем? Профилактическую беседу проводить. В подъездах, говорят, исключительно много шприцов валяется.
        - А мы тут при чём?
        - А мы тут ни при чём. Я вообще не понимаю, по каким домам он шляется.
        - По тем, в которых давно нет уборщиц.
        - Да? А мы тут при чём?
        - Мы тут ни при чём.
        - А зачем он тогда приходил?
        - Зачем-зачем? Профилактическую беседу проводить.

    Он не сказал ей, что видел проект закона по борьбе с наркоманией, что началась очередная кампания, бессмысленная и беспощадная. Она и так на невозможном пределе. И я вам не скажу, зачем пишу про это.


        - Совсем тебя твоя гордость съела.

    Поэт и Журналист сидят, предположим, в кафе, договариваются о гонораре. Оба держат друг друга за дураков, проныр и тунеядцев. Один трёт о постструктурализме, наднациональном нудизме, о текстуальном дискурсе, второй же неотступно талдычит: Джа-Силасиай-Растафара. Взвинченный алкоголем и разнузданный диалог. Один торгует Лермонтовым, выдавая его творения за свои, другой покупает. Оба знают, что идут на риск. Через пару месяцев оба, не сговариваясь, сделают выводы: журнала либо совсем не читают, либо читают не вникая, либо вникают, но молчат. Через пару месяцев они будут друг друга считать больше, чем пройдохами и ловкачами, а сейчас такая – приблизительно – милая беседа:
        - Почему ты всё время называешь себя Журналистом? Скорее – менеджер по литературе, агент, который берёт текст в одном месте, кладёт в другое, а с разницы снимает процент. Ведь так? Ты же сам ни черта не пишешь, ты стерилизуешь чужую информацию, ты…
        - А ты? Вот с чего ты взял, что Поэт?
        - А это разве не свидетельство?
        - Ну, это мы ещё в школе читали.
        - В смысле? Что ты имеешь в виду?
        - Да что имею, то и в виду. Прости меня, но провинциальным неоромантизмом сейчас заражены все, кто не в состоянии переварить современных достижений. Лихо, чисто – не спорю. Но от этих аллюзий на серебряный век тошнит. А псевдопростота, незамысловатость к лицу большим талантам, а ты, ты…
        - Договаривай, договаривай.
        - Хорошо. Согласен. Если я перетасовываю сведения на уровне отпечатанного, материализованного текста, то ты тем же самым занимаешься там, на недоступных миру высотах. То есть компонуешь чувства, образы, идеи, реально не прожив их. Я хочу сказать только, что ты не ищешь истинного, а довольствуешься не тобой созданными стереотипами. А подобными вещами и по совместительству можно заниматься. Шёл бы ты к нам, в журналисты. И уважения больше. Не говоря уже об этом самом.

    Да: ей нужны деньги. Не так чтобы очень много, но срочно и постоянно. Точнее: героин. Поэтому деньги она ищет любыми способами, где брать остальное – известно.
    В прошлый раз знакомая (знакомая? подруга? – здесь не уместна никакая связь) подбила заработать на дороге, по-дорожному ублажая водителей или их пассажиров. Дело оказалось мерзким. И не потому что противно, а долго (время-время-время!), неудобно, опасно, а главное – непредсказуемо: полдня ждёшь, минуту работаешь, получаешь кукиш, а то – ба-бах – раз-два – улыбнулась – на каждом кармане по столице. Нет, сегодня она будет действовать в одиночку и наверняка.

    Пунктир такой: тинэйждерский прикид а ля скромница – минимум косметики – метро – привокзальная площадь – сумасшедший снегопад – лабиринт подземных магазинов – приличный и неактивных лох – тачка – трёп – душ (ей говорили, что подобные штуки возбуждают) – ужин при свечах (ему тоже много каких советов давали) – допрос. Пока она находилась в ванной, он залез в её сумочку, он видел паспорт, он уверен, что она лгала по всем статьям: прописка, институт, стеснённые обстоятельства. И зачем она лгала? А затем. Без всяких там задних мыслей. Так веселее. Она всегда что-нибудь сочиняет. Да. У неё муж – поэт. Муж? Поэт? А ещё чего? А ещё, а ещё я умею при полной темноте изображать птицу-ястреба-или-птицу-коршуна. Зажмурить глаза, раскинуть руки, голову чуть вперёд и вниз и вообразить, что ты хищник, пикирующий в свободном падении. Через несколько минут обязательно ощутишь невесомость и либо испугаешься и откроешь глаза, либо рухнешь на пол. Да? Очень интересно. А ещё…

    Она всё более и более очаровывала его. Она впервые в жизни предавала своего Поэта. Продавала. С удлиняющимися паузами она вынимала из ничего не удерживающей памяти поэтовы придумки и следила за производимым эффектом, плела паутину, наслаждалась властью. Бред, в котором, с которым она и не разлучалась, который давно стал для неё буднями, обернулся лучшей и единственной валютой, валютой, имеющейся в полном достатке. Кошка задрала собаку. То, что большинство скрывает как жалкое и больное одиночество, при проверке оказалось голом по звонкой бессмыслице. И она щедро ссыпала в его пыльные карманы живое серебро. Она беспечно купила любовь. Купила чистый героин, что прежде случалось не часто.

    Поэт в ресторане. Подозреваю, что где-нибудь в Европе столь жгучий коктейль останется без внимания: Поэт в ресторане. Муза, по обыкновению, шляется в поисках разбавителя. На месте Музы – Другая, полная ей противоположность, весы и повязка, но Поэту – отдых.
    Посетителей почти нет, или они настолько неприметны, что совсем не отвлекают. Охранники корпят над журнальным кроссвордом. Кто-то сам с собою играет в бильярд. Бармен парализован переключателем радиопрограмм. Одним словом – идиллия. Другая:
        - Если не секрет, конечно: откуда у тебя такая сумма?
        - Не секрет. Продал Лермонтова. Ведь сейчас этим многие занимаются. Верно?
        - Не понимаю.
        - Очень просто. Взял в одном месте, отнёс в другое, вот точно такое же, получил деньги. Взял, отнёс, получил. Чего проще? Чем больше, тем лучше, но это уже не от меня зависит. Долго объяснять, грузчиком я работаю, понимаешь, на складе. Водка такая. «Михаил Лермонтов». А я – груз-чик. Гружу, значит, различный товар. А тут этого «Лермонтова» огромная партия пришла, нужно было его срочно раскидать. Поэтому вкалывали и днём, и ночью. Двойной тариф плюс премиальные.
        - И тебе это нравится?
        - Лермонтов-то? Ничего. Грусть-тоску навевает, хотя в аннотации сказано, что наоборот.
        - Я серьёзно. Почему ты грузчик? У тебя же голова кишит идеями. Им бы адекватную форму найти да единомышленников. Не хочешь? Или не можешь?
        - И то, и другое. Там, на складе, я точно знаю, кто я такой, сколько стоит каждое моё движение, во сколько обходятся перекуры, праздники или левый товар. Если я болен, то я действительно болен, безо всякой метафизики. Но больше всего мне нравится, что никто не задаёт напряжных вопросов. Чушь – это чушь, работа – работа, остальное – остальное. Вот. А когда подобных мне уродов собираются вместе, то делают они почему-то в пять раз меньше. А трепаться о высоких материях и с простыми мужиками хорошо. Они ведь выражают те же самые предположения, что и в серьёзных книгах, только короче, быстрее и не так путано. Я пьянею, кажется, и глупею. Извини.

    Ему так понравилось, что он (только что) на-гора выдал, что и в самом деле захотел побыть грузчиком. Чуть-чуть. Или даже навсегда. Но будь так в действительности – он точно знал – его горемычная Муза заблудилась бы безвозвратно в безъязыких дебрях парамедицинского безумия. И наоборот: признайся Другой, что он – Поэт, так Другая захлебнётся медленной тоской, узнает в нём ещё-одного-неудачника, соберёт все свои пейджеры и телефоны и отправится на поиски того-кто-уверен-в-жизни-или-по-крайней-мере-знает-зачем-живёт-так. Именно так. Вот и приходится разыгрывать себя в сомнительных-и-невзрачных ролях, чудачить ради не пройми чего, ради, быть может, неповторимой полноты этого обычного вечера.

    Тихо и хорошо в церкви. Вам смешно? Службы нет, случайные зеваки, старушки, туристы, Журналист. Хорошо и тихо. Чего он делает здесь, Журналист и сам не понимает.


    Москва, март 1998 года

    © 2005 Будем двигаться к началу так: №№ 5, 4, 3, 2, 1