Хороший мастер всегда помнит о том, что он для камня всего лишь часть той благодатной среды, в которой камню нужно достичь предела.
    Некоторые говорят:
        -Этот камень годен для перстня, а из этого может выйти красивый кулон.
    Но у камня свои представления о красоте.
    Стремясь к идеалу, он убивает не только своего ювелира, но и будущих коллекционеров.

    Он желает быть не украшением, но легендой.

    Разумеется, это ложь. Камень заинтересован как в ювелире, так и в будущих покупателях. Ибо они для него - дорога.
    Камень убивает только тех, кто проник в его духовную сущность.
    Он навязывает мастеру, влюбленному эстету и ей представление о прекрасном.
    Цель камня - поглощать стремящихся к разгадке чар.
    В окружении помощников и слуг камень странствует.
    О, бесподобный создатель иллюзий, о.

    Камень нежен и лучист, камень тёмен и прост; камень умеет отражать лучи, умеет впитывать ночь. Один сохраняет строгость, другой режет стекло.
    Никто из них не рождает слов.
    Слова высекают на камне, когда ты мертв, когда ты не нуждаешься в словах.
    Мрамор и гранит оборачиваются к тебе своей отшлифованной, чистой, ждущей золота стороной.
    Золото - язык камней.

    Познавший тайну - становится камнем. Становится - например - сверкающей в оправе из серебряных листьев слезой на безымянном пальце современной блудницы, а попросту говоря - бляди. И блядь без всякого умысла невинно красуется переливающейся слезой познавшего тайну.

    Бывают камни, похожие на карканье птиц. Бывают - скованные серебром, помогающие кораблям тонуть.
    Я видел камни, сводящие с ума женщин и стариков.
    Видел простую приморскую гальку, гипнотизирующую детей.
    И дети рассказывали, что камешки, сквозь которые можно протянуть нитку, в которые - сощурясь - мощно поймать солнце, приносят счастье. Дети верили.
    Теперь у меня огромная коллекция счастливых камней, но я с прежней печалью смотрю на стариков и женщин, что сходят с ума.
    Смотрю на беспечных детей, собирающих гальку, и верю морю, погашающему корабли, как камни - жадных и ищущих.
    Море - единственная в моем скромном перстне драгоценность, волнующая и стариков, и девственниц, и детей. Драгоценность, которую я ни за что этим сумасшедшим не верну.
    Аминь.

    Нарцисс с восхищением глядит на совершенную поверхность водной глади, нарцисс желает на дно, желает быть камнем, дабы вечно смотреть на бег реки, смотреть и видеть изнутри, с изнанки, видеть и быть обратной стороной воды.
    Но беспокойному цветку не достичь неподвижной отрешенности валуна.
    Тогда он влюбляет в себя реку со всем ее тёмным, быстротекущим миром.

    Слова под чужими взглядами стареют так же неуклонно, как камни от скользящей по ним воды. Черные буквы... и трудно решить, что лучше: грифель карандаша, сжатый до пределов алмаза, или окаменевшее сердце эстета, что только что постиг тайну огранки, что сам стал очарованием... странствующим по темнеющему листу поэта.

Москва, 1996

наверх>>>

    Маленький хозяин маленьких вещей поднял с асфальта пробку и сказал:
        - Вот это поплавок!
    Он еще не знает, что когда станет старше, его речь захотят пить чужие женщины и судьи, что выбирать между поплавком и пробкой придётся ежедневно. Но зато ему известно о вещах, к своим красоте и ценности безразличных, а потому - абсолютно одинаковых.

    Осторожное небо шалостей не заметит.
    Падающее дитя не разобьется.
    Мама придавит ребенка облаком нежности, мама скажет:
        - Твоих слез, обиженный принц, больше не будет: я их выпью до дна.
    Мама спросит:
        - Ну зачем тебе знать, как растворяется за горизонтом заблудившийся путник? Не лучше ли позвать в гости соседскую девочку?
    Жаль только, что в жизни даже такие мелочи выглядят иначе.

    Ребенок двигался параллельно миру, но не с той же скоростью. Он догонял его и - почему-то - постоянно оказывался далеко впереди. Но когда их стрелки совпали, не стало больше ни ребёнка, ни мира. Друг на друга - скрывая испуг - пялились взрослые, мечтающие оторваться от самих себя.

    Девочка мальчику протянула грушу.
    Мальчик - в ответ - любопытную фигню.
    Девочка улыбнулась.
    Мальчик с возможной серьезностью надкусил плод.
    Ну-ну: откуда ж им знать, что небо заведует не вещами, но давлением и пульсом, что подобные касания сильнее ссор и всяческих обетов, что дары - наперекор и помимо воли - надо-о-олго связывают.

    Вот увидит мать и надаёт по заднице. А сейчас...
    По черно-белому бордюру, по краю тротуара, между теми и другими, идет, кривляясь, дитя. Оно могло бы шагнуть под машину, могло бы вернуться к отвлёкшейся маме, но - нет: ребенок движется по черно-белому бордюру, по краю тротуара, где никто, кроме него, не смеет. А над головою, вместо обещанных хранителей, летит время. С приметами в кармане, с изысканной улыбкой и томным взором - злое-злое время.
    Ну, точно...

    Печального яблока дым.
    В утреннем бокале - вчерашняя боль:
        - Ты имя перепутала.
    Захлёбываясь восторгом, вбегает в кухню пробуждающееся дитя.
    Лепет, лепет его городит на желаниях сны, на снах - желания.
    Это значит - саму себя врасплох застать.
    Изо рта любовь течёт, как из нового папы - рвота.
    Шалит сердечко.
    В небе - дальние страны.
    Впереди - работа.
    Но лечит, лечит детский шёпот.

    Жест ее значил: ты не смел? смотри на меня и смущайся? Так?
    Языком и губами, но без касаний, без приближения. Если откроет имя свое...............................................................................................................
............................................................................................................
............
    Она сама научит иному. Или спрячется в снах. Захочешь - и дружба разденет её дальше, чем донага; захочешь - оденешь любовью в пугающий варваров бронежилет. Но пока, застенчивый мальчик, о мире мимолётных намёков ты только гадаешь. Ты не готов к игре. Когда же тебя окрылит изысканность женских движений, забудь всех поэтов, - их советы всегда путались в предостережениях.

    Загуляло дитя по родному двору. Заговорилось до бреда, но не до лжи.
        - Ну, теперь сказывай, что творится в вышине, в тишине, почём нынче цены на небесные цветы?
        - Эх, Люда, Люда, зачем тебе знать, как выглядят музы? Их рожи бедны настолько, что теряешь желание жить.
    Трудный, капризный ребенок. С виду агнец, а на деле - дворовый кот. С полными любви штанами сорвался за бутылкой, а путь назад - забыл. (Временно, почему-то всегда, временно.)
        - Хотел вернуться, да чёрт кукиш показал.
        - Кукиш, вероятно, был пушист, а черт твой - без хвоста.
        - Не веришь? Так глянь тогда, какие он на память дал рога.
    Нет, не киса. Ягнёночек. Не в стиле, разумеется, но в духе.

    Глянцевая чернота луж - в переливе с чёрным бархатом асфальта. За высотку зацепилось солнце. Кораблик нырнул под решетку.
        - Ты будешь со мной играть?
        - Не буду.
        - Почему?
        - У тебя же игрушек нет. Как с тобой играть?
    За каждым углом - синтетический кайф. Рядом со всеми, но не для всех. Если надо, дитя, иди прямо по лужам. Господь простит.

Август 98-го, дача;
Август 2002-го года, Москва.


наверх>>>

    Когда сидишь на уроке, особенно за последней партой, в углу, у стены, то небо всегда серое. Точнее - окно. Будто бы заштриховано простым карандашом.
    Ему было девять лет, он учился во втором классе средней общеобразовательной школы.
    Учительницу кто-то отозвал за дверь и надолго задержал. Детки развеселились, забылись, устроили кавардак.
    Учительша вернулась.
    Она не кричала, ничего не говорила, она молчаливым взглядом прилипла к окну. Может быть, светило солнце, может быть, там - за серым стеклом - падал ленивый снег. а может, над карнизом школы нависли черные. черные-черные, синие черные тучи. (Глубокие, завораживающие, обволакивающие душу и вселяющие смятение и ужас иссиня-черные тучи.)
    Класс успокоился, затих, замер. Никто не знал, что учительница видела там, за окном, где дома и деревья, собаки и кошки, алкаши и прогульщики... В ее словно стекленеющих глазах заблестели две жидкие одинокие слезинки.
    Повисла тяжелая, бесстыжая, сгущающаяся и темнеющая тишина.
        - Дети, - голос ее дрожал (нет, не дрожал, он был ровен и тих, но в натяжении звуков билась ждущая нужной минуты трагедия), - произошло непоправимое (длительная пауза и - стремительный срыв:) несчастье.
    Ему было девять лет, он учился во втором классе средней общеобразовательной школы и еще ни разу не видел свою классную руководительницу такой... беззащитной.
    Трогательные слезки никак не желали скатываться по щекам, но набухали, набухали, набу... лишь медлительно набухали. Почти до чудовищных размеров двух надувных шаров.
    Пауза должна вот-вот разорваться чем-то смертельным для всех и непоправимым. Война. Не меньше. Родителей отправят на фронт и убьют. А детей, то есть нас, бесприютных, прямо сейчас, сию секунду, не дав собрать вещи и попрощаться с близкими, уведут в бомбоубежища, где все мы растеряемся...
        - Умер... Леонид... Ильич... Брежнев.
    Занятия отменили, все разошлись по домам слушать траурную музыку. Заводы и автомобили дали гудок. Это был тысяча девятьсот восемьдесят второй год и, похоже, он больше не повториться.
    А ведь так искренне плакала школа. Про золотой памятник говорили. И никаких интересных фильмов по телеку не показывали.

    Все, кто к ним прикасался, были плохими игроками.
    И теперь, когда их никто не трогает, когда они лежат в темноте шахматной коробки, фигуры продолжают выяснять отношения, ссорятся, вспоминают по тысячному кругу старые обиды, сплетничают. Да - от королей до пешек - самозабвенно преданы сплетням. Там, внутри, во мраке красного дерева, они не делят себя на черных и белых, не идут в счет ни ранги, ни заслуги, и - собственно говоря - все эти различия их мало волнуют даже во время игры, ибо при такой тесноте и такой жизни напрочь забываешь о всяком порядке.
    Изредка, совсем редко, дети выуживают из комода коробку, расставляют, как учили взрослые, фигуры, но игры не получается: шахматы по-прежнему, как ни в чем не бывало, продолжают решать свои древние споры. Тогда дети затевают драку.
    Да, у этих шахмат все игроки плохи и драчливы, и когда родители надумали упрятать коробку подальше на антресоли, явился знакомый антиквар; он сказал:
        - В эти безыскусные фигурки, в их скупую форму, художник вложил все свое мастерство. Они созданы не для того, чтобы их передвигать с клетки на клетку, но - любоваться.
    Тогда шахматы ставят на видное место, где ими могут восхищаться приглашенные по этому поводу гости.
    Антиквар был шутник.

    В этом запахе есть что-то от канцелярий, что-то от складских помещений, но совсем им противоположное, чуждое. Пахнет застиранными простынями и наволочками, спрятанным бельем - смятым, скомканным, несвежим; еще - курами, бутербродами в фольге, яичной скорлупой, газетами, прелой пылью, рюкзаками, кожей чужих чемоданов.
    Путешественник, которому знакома радость пути, который знает толк в томительном ожидании и ловит в нем тонкое свое удовольствие, попадая на вокзал, неизменно испытывает щекотку, будто кто рассыпал от железнодорожных касс до буфета, до зала ожидания легкую кокаиновую пыль, и, вдыхая ее в недвижном полусумраке застекленного воздуха, ты старательно, так, словно есть еще выбор, читаешь расписание поездов, сверяешь наручные часы с вокзальным циферблатом, мысленно перебираешь взятые в дорогу вещи, ощущаешь всем телом вес и ценность минут и мелочей.
    Но если тебе больше некуда ехать, если у тебя в этом городе совсем нет знакомых, ты выгребаешь из кармана оставшиеся деньги, кидаешь их нищенке, устало садишься на холодный гранит ступеней и, небрежно листая бесполезную уже телефонную книжку, уверяешь себя, что сам, по собственной воле, очутился здесь, в темной синеве вокзала, что у тебе еще есть возможность изменить положение, что в конце концов не так уж все плохо, и, обняв равнодушный ко всему, исхудавший и неудобный рюкзак, преодолевая гул и неразбериху, ты с трудом засыпаешь.

    Теплым солнечным утром собрать всю домашнюю библиотеку в тюки, - сколько нужно - в мешки, в коробки, заказать грузовое такси, добраться до старых улиц или бульваров, разложить привезенное на обочине какого-нибудь неприметного "Букиниста", или на подоконнике дома, что нависает над многолюдным перекрестком, и оставить без присмотра. Проще говоря - избавиться от всей литературы - отдать друзьям, продать завистникам, раздарить прохожим, снести старьевщикам, выкинуть, остаток сжечь.
    Далее. С утра до ночи бродить по городу, вглядываться в лица, толкаться в магазинах, спешить вместе с толпой в переходы, ездить от конечной до конечной или по кольцу, сидеть на скамейке, на бордюре, а когда стемнеет и похолодает - в кофейне.
    ..................................................................... .......................
......................................................................................................................
.....................................................................................................................
..........................................................................................
    Вернувшись переполненным и утомленным к беззвучному одиночеству квартиры, сесть за письменный стол и пытаться творить то, чего не встретил в повторяющихся длиннотах дня, чего не видел в походке прохожих, не слышал или не уловил в этой дурацкой "симфонии города".
    Но лучше, все-таки, слившись с ночной тишиной, пить тонкий, душистый, бесцветный и пустой зеленый чай. Нового колеса все равно не изобретешь.

    Молотый ручной мельницей кофе, благородный чай и марихуана при неправильном хранении впитывают в себя окружающие запахи и шумы. О чем это свидетельствует? Не знаю. Говорят, что Наполеон, находясь на острове, получил в подарок шахматы, где в одной из фигурок содержался план побега. Но эта история к нам уже никакого отношения не имеет.
    Вместо того, чтобы тратить заработки на книги, вино и книги-вино, мы покупаем хлеб, крошим его и кормим им голубей.
    Да, тратим деньги на воробьев и голубей.

Май 1995-го, июль 2002-го.
наверх>>>